Семнадцать левых сапог. Том второй - Вацлав Михальский

На всех 50 тысячах тиража?

Нет, не на всех. На первых пяти тысячах, а следующие 45 допечатывали в другой обложке.

Это для нашего нового века такой тираж запределен, а для 1967 года – минимален. Заявок-то было – полмиллиона! И мало нашлось грамотных людей в городе, которые бы не прочли «Семнадцати левых сапог». Потому что запахом запретности несло и веяло от этого двойного сюжета – то есть от побега из Третьего рейха гитлеровцев и из Первой Страны Советов.

Но не это невозможно было представить себе в 1967 году, а то, какой маршрут уготовила этому сюжету дальнейшая История. Нацистско-гулаговская параллель сегодня входит в «джентльменский набор» публицистов, с запоздалой страстью топчущих прошлое.

Но где причины того, что произошло тогда, на полях сражений, и теперь, в головах внуков и правнуков? Почему влезло человечество в кровавый Двадцатый век? Был ли неизбежен этот тотальный марш сапог от «гусиного шага» до ковылянья обрубков-калек?

Есть ли у Михальского последние ответы на последние вопросы?

Нет. И у меня нет.

Но есть у писателя пронзительность взгляда, которая заставляет бесконечно задавать себе проклятые русские вопросы.

Ответы раскалывают сознание:

– Мы тоже русские, но другие.

– Они – другие! А я хочу своего.

Долго делили судьбы, проверяя, кто свой, кто чужой. Долго после войны рядом с «немецким пленом» шелестело шепотом произносимое:

– Их еще в своем плену много… Это был тоже плен, неотвратимый и смертельный, и все-таки загадочным образом – «свой».

Литературе долго не позволяли приоткрыть завесу секретности и над тем, и над этим пленом. Лишь к 60-м годам – разрешилось. Немецкий плен вернул в наше сознание Шолохов – «Судьбой человека». Свой плен – Солженицын, который это шелестящее словосочетание упразднил, заменил литым: ГУЛАГ.

И то, и другое к середине 60-х годов уже можно было осмыслять. Но как-то порознь. А загадка таилась в том, чтобы осмыслить их в единстве, в общем истоке, в паре или, как сказали бы летчики, в спарке.

Близок был к такому осмыслению Гроссман, но ему быстро объяснили, что подобные раздумья наш народ выдержит не ранее чем через пару сотен лет, – и роман «Жизнь и судьба» запретили.

А в эту самую пору в далеком от столичных страхов Дагестане и уперся в вышеозначенную загадку молодой русский прозаик с польским именем: Вацлав – и спрессовал оба плана (оба плена): плен германский и плен советский, заставив своего героя бежать и оттуда, и отсюда, потерять при этом имя (то ли он Адам, то ли Алексей), потерять ногу (вместо нее – деревянная культяшка) – чем подсказано было и название романа (вышедшего в 1967 году в Махачкале и только девятнадцать лет спустя в Москве – им Михальский открыл первое свое «Избранное», и предисловие написал Валентин Катаев).

От автора

В 25 лет 30 казались мне запредельной старостью, другие цифры я вообще не рассматривал.

А после пятидесяти, когда время начинает лететь с такой скоростью, что только ветер свистит за ушами, я перестал думать о своем возрасте.

По-моему, Иван Алексеевич Бунин сказал, что люди зря придумали счет своим годам. А если бы не знали, кому сколько, то жили бы себе и жили – все со всеми на равных. Добавлю от себя, что наверняка и жили бы дольше, и многих болезней не было бы вообще.

Итак, мне только-только стукнуло 25, стояло жаркое лето. Я лежал в тени под навесом на махачкалинском городском пляже, в те времена довольно замусоренном. Ветер с моря гнал по песку обрывки газет. Один довольно большой обрывок ударил мне в лицо. Трудно сказать, почему я не смял его и не бросил в стоявшую метрах в десяти урну – скорей всего, поленился.

Если бы я умел писать стихи, то обязательно написал бы Оду Лени. Благодаря лени человечество ежеминутно не совершает массу гибельных глупостей, и много тому примеров, когда Лень (я не зря пишу ее с большой буквы) приносит пользу – от великой, как изобретение колеса или стиральной машины, до более узкой, лично для того или другого человека.

С газетным обрывком был тот самый случай. Я взял и стал читать его и перестал слышать шум моря, визг и гвалт купающихся, перестал чувствовать так раздражавший меня низовой ветер с песочком. Статья в газете была невелика по объему, но в ней рассказывалось такое, о чем я еще никогда нигде не читал. В ней рассказывалось о том, как наш солдат бежал из немецкого плена, а дома его опять-таки посадили за колючую проволоку.

На подпись я не обратил внимания.

Это наверняка была одна из самых последних, можно сказать, случайных оттепельных статей. Я аккуратно сложил обрывок и сунул в карман брюк, которые лежали рядом на песке.

Случайно прочитанное запало мне в душу, и к осени у меня фактически сформировался в общих чертах сюжет будущего романа, который еще не имел названия.

У нас в городе была большая больница, она называлась Центральной, наверное, она и сейчас так называется. Несколько лет, в детстве, я жил рядом с этой больницей, потому что мой дед Адам строил там свой очередной дом, из тех, которые он всегда не достраивал и брался строить новый.

В нашем не очень озелененном городе усадьба Центральной больницы была весьма привлекательным местом для нас, детворы, – там росло много деревьев и кустарников – было где поиграть и в прятки, и в казаки-разбойники. С тех пор я запомнил больничного ночного сторожа, у которого вместо левой ноги была деревянная култышка. В моем воображении все соединилось каким-то образом и как-то само собой выплыло название будущего романа: «17 левых сапог». А когда есть название, то можно и начинать работу. В январе 1964 года я уже написал первую главу книги.

В том же 1964 году случилось и еще одно очень важное для этого романа событие. В нашем построенном пленными немцами добротном двухэтажном каменном доме с деревянными лестничными пролетами на одной с нами лестничной клетке – дверь в дверь – жил скромный бухгалтер Николай Иванович. Он был невысокого роста и неприметной наружности. Единственное, что было в нем приметного, – это исключительная доброжелательность: к мужчинам, к женщинам, к старикам и детям, к знакомым и незнакомым, ко всем без разбору. В дальнейшей жизни я не раз убеждался, что люди героического склада, как правило, очень скромны лично и очень доброжелательны к окружающим. Наверное, их могучий дух и сила характера как бы диктуют им именно такую линию поведения в обществе. По-настоящему сильные люди никогда не бравируют своими возможностями, в том числе и потому, что знают себе цену.

Я запомнил Николая Ивановича вешающим во дворе белье на просушку. С ожерельем прищепок на шее, с большим эмалированным тазом в руках. А тут вдруг бах – статья в нашей местной газете о том, что «орден нашел героя», о том, как нашего Николая Ивановича вызвали в военкомат и там вручили ему орден Красной Звезды, к которому он был представлен давным-давно, еще в войну, но тогда наградить его не удалось, потому что наш Николай Иванович «пропал без вести», а на самом деле попал в плен. Пять раз бежал он из немецких концлагерей и шестой раз из Освенцима.

Таким образом, судьба главного героя романа определилась, а с ним, по ходу написания книги, и другие судьбы других персонажей романа «17 левых сапог». В дальнейшем Николай Иванович Масленников рассказывал мне об Освенциме и о других немецких концлагерях и пересыльных тюрьмах – все это, конечно, помогло мне сделать фактуру романа подлинной.

Не хочу сбиваться на пересказ своей автобиографии, поэтому не буду дальше распространяться и по поводу работы над романом «17 левых сапог». Скажу только, что я рад, что роман до сих пор живой и его читают.

Хочу заметить, что в описываемые мной времена в Советском Союзе прекрасно работала система книжного распространения, и по поводу романа «17 левых сапог», изданного в 1967 году в Дагестанском книжном издательстве тиражом 50 тысяч экземпляров, я получил многие сотни писем из разных уголков страны. Я очень благодарен всем людям, написавшим мне письма тогда и пишущим их до сих пор.

В 1990 году на киностудии имени А. М. Горького режиссер Илья Гурин сделал по роману «17 левых сапог» два варианта фильма – один, пятисерийный, для телевидения и другой, двухсерийный, для проката в кино.

В главной роли снялся народный артист СССР Иван Лапиков. До сих пор фильм время от времени «крутят» по телевидению, продают на видеокассетах.

А теперь, хочешь не хочешь, нужно вернуться к тому обрывку газеты, который ударил мне в лицо на махачкалинском пляже и с которого все началось.

В самом начале восьмидесятых годов, когда я работал в Главной редакции издательства «Советский писатель», у нас сменился Главный редактор. Вместо ушедшей на пенсию замечательного издателя Валентины Михайловны Карповой пришел выпускник Академии общественных наук ЦК КПСС Игорь Михайлович Бузылёв. Это был очень симпатичный, хорошо образованный человек из журналистики, а точнее, из газеты «Известия». Мы познакомились, и я стал вспоминать, откуда знаю его фамилию, что с ней связано?