Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ) - Виктор Ротов

Решено — сделано: предложение Богрова убить Столыпина как бы отвергли, хотя и отговаривать не стали, прекрасно понимая, что он не отступится от своего намерения; тем более что товарищи по партии подозревали его в предательстве, и ему грозила либо позорная смерть от рук однопартийцев, либо он должен совершить крупный тер рористический акт против правительства, кровью смыть подозрения и тем реабилитировать себя.

Предложение его отвергли, от него самого дистанцировались, чтоб самим не «замараться», но в то же время исподволь стали поощрять его решительность, понимая, что так или иначе он уже обречен, и рассчитывая использовать его с выгодой для своей борьбы.

Еврей по крови и по натуре, Мордка понимал на что шел и знал мертвую хватку своих единоверцев, понимал и то, что обречен, намечен в жертву — таковы правила игры у этой нации. Понимал и другое, что, отвергая его намерение убить Столыпина, еврейская община заинтересована в его этом намерении, и чувствовал к себе благосклонное внимание, в характере которого едва ли можно было ошибиться. Наконец, он отлично понимал, что другого выхода у него просто нет. Его тайком подпитывали информацией о том, что царь все более и более недоволен Столыпиным.

Болезненный, но самоуверенный. Ко всему и всем язвительно — ироничный, от природы трутень, не желавший и не умевший зарабатывать себе на жизнь, он любил пошиковать. А потому не брезговал средствами добывания денег. Любил азартные игры в карты и рулетку. Любил кутнуть. Особенно на чужой счет. В кругу полусветских прожигателей жизни, будучи сыном известного богача, образованным человеком, он казался многим значительной фигурой. К тому же умел создать вокруг себя этакий романтический ореол борца за свободу, бунтаря — романтика. Девицы млели перед ним, молодые господа искали с ним дружбы. Он всюду был зван. Душа его рвалась ввысь, но материальное положение не давало ему возможности войти в высшие слои общества. Сам зарабатывать не умел и не хотел, а богатый родитель держал его, что называется, в черном теле. Богрову приходилось влачить полуголодное существование. Ежемесячное содержание в 50 рублей, которое ему назначил отец, едва покрывало расходы на оплату квартиры и питания. Он постоянно находился в лихорадочных поисках источника средств. Не пренебрег даже предательским сотрудничеством с охранным отделением.

Лавирование между двух огней — царской охранкой и товарищами по партии, которые уже приговорили его к смерти, не прошло даром: у него открылись психические расстройства, обернувшиеся впоследствии серьезным заболеванием. По этой причине в декабре 1910 года он от правился в Ниццу, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. Но низменные привычки увлекли его и тут: вместо лечения — попойки, кутежи, азартные игры на деньги, женщины.

Эта атмосфера губительной жизни создавалась вокруг него искусственно. Его «доводили» умело, упорно, безжалостно. Свои же единоверцы. Хотя о том, во что или в кого теперь верил он — новоиспеченный помощник присяжного поверенного, специалист по борьбе с фальсификацией продуктов, не приходилось и говорить. «Единоверцы» и «друзья» поощряли его, подталкивали к разгульной жизни, ссуживая деньгами, ловко подсовывая ему собутыльников, создавая вокруг него атмосферу угарного довольства и тщеславия. И он, потерявший уже себя, самовлюбленный баловень судьбы, принимал все, не задумываясь особенно. Ему нравилась такая жизнь. И он ни за что не хотел расставаться с нею. А приговор товарищей висел над ним, словно гильотина.

«Красивая» жизнь с постоянной угрозой быть повешенным становилась все «красивее». Расходы на нее все увеличивались. К тому же он крупно проигрался. Из Ниццы послал просьбу фон Коттену, своему шефу по Петербургской охранке, выслать ему четыре тысячи франков. Фон Коттен и не подумал оплачивать игорные долги своего агента, выслал ему 150 рублей и тем ограничился. Но и здесь выручили невидимые «благодетели» — долг был погашен. И Богров явился в Питер «чистеньким». Хотя изрядно измотанный «лечением». Его с трудом узнавали товарищи. Очевидцы свидетельствуют: «Осунувшееся, утомленное лицо и совершенно седая голова».

Чувствуя мощную негласную поддержку и понимая, что она идет к нему не за красивые глазки, он почти открыто стал говорить о своем намерении убить Столыпина. И по тому, как его с новой силой окружили «заботой» и «вниманием», понял, что это его предложение принято. Будучи неглупым от природы, он прекрасно понимал, что его кровожадное намерение встретило понимание и одобрение не только у товарищей по партии, но и у социалистов — революционеров, которые старались изо всех сил накалить обстановку в стране, создать революционную ситуацию; он прекрасно понимал и то, что еврейская община всячески содействует сОциалистам — революционерам. Значит, и от них текут к нему денежки. И, самое главное, он все отчетливее понимал, что к его намерению все благосклоннее становится и сама охранка, а следовательно, и Сам… Страшно было подумать! Он покрывался холодным потом, когда в затуманенной винными парами и ночными похождениями голове его мелькала эта мысль. Он холодел, мертвел от этой мысли. И в то же время тщеславная душа его парила над миром от сознания собственной значимости. От «величия» того, что предстоит ему совершить. Он начинал сознавать себе цену. Так же как и его «благодетели» начинали сознавать, что их затраты не пошли впустую.

Вездесущий Арон Симанович, наблюдавший со стороны за своим протеже, отчетливо понимал «игру», затеянную вокруг Мордки, и в один прекрасный день получил сигнал подключиться. У него к тому времени были уже широкие возможности. В том числе обширная сеть казино и ресторанов. Нужные люди в нужный момент появились возле разгулявшегося Мордки и включились в компанию, и с новой силой полилось шампанское, с новой силой завертелись стаи смазливых девочек, увлекая его в постель под атласное одеяло. Потянулась нескончаемая череда кутежей с выездом за город, на природу.

В начале августа в одном из самых фешенебельных ресторанов под Питером, в «Вилле Роде», открытом и процветавшем под «крылом» все того же Симановича, в котором любил гуливать Григорий Ефимович Распутин, появился однажды и Мордка Богров. Он не был окружен таким пышным вниманием и лаской, как Распутин, но принят был самым любезным образом. И не имел ни в чем отказа.

В первый же день к нему подошел невзрачный человек с обворожительной улыбкой на лице. Чуть картавя, справился о здоровье, дал понять, что знает его отца. А уж после этого намекнул, что причастен‑де к вызволению молодого респектабельного человека из «долговой ямы» в Ницце. Из его намека получалось, что он якобы тайно выполняет волю любящего отца Мордки. Но это как бы только допускается мысль. Не обязательно верить, что это на самом деле так. Ибо, как следовало понимать из намека, отец не хотел бы, чтоб его чадо знало о проявленной к нему родительской слабости. Мордка было воспарил от этого зыбкого намека, понимая жест отца, как снятие с него «экономической блокады». Но проницательный собеседник, видя, что его не совсем правильно поняли, резко прервал эти его благие мысли:

— Как вам живется? В чем нужда? Какие планы на будущее?..

На планах на будущее великолепный незнакомец сделал тонкий, но явный акцент: Богрову намекали о его намерении, теперь уже как о долге.

После длительной и неприятной паузы, которую обворожительный незнакомец умело выдержал, последовала фраза:

— Мы теперь перед большим праздником… — Он взял сигару из коробки, которую ему поднес, выгибаясь, услужливый официант в черном фраке. — И что интересно, — праздник этот будет проводиться в Киеве. — Раскуривая сигару, незнакомец пытливо всматривался в глаза Богрова. — Вы же родом оттуда?

— А что за праздник?.. — откинувшись на спинку стула, небрежно поинтересовался Богров, протягивая руку к коробке с сигарами, поднесенной официантом и ему. Он, конечно, знал, что за праздник, но надо же было потянуть время, чтоб хоть опомниться от неожиданного внимания этого господина, явно иудейского вероисповедания. В затуманенных винными парами мозгах его медленно, но верно прокручивалась версия этого посланца «оттуда», откуда сыпались на него денежки и всякие блага. — Это… открытие памятника Александру II? Ну — у-у — тоже мне праздник! — тут Богров уже входил в свою обычную роль — ко всему ироничный, не признающий авторитетов. Тем более, авторитета царей.

— Именно! — усмехнулся незнакомец, строго стрельнув глазами в застывшего возле них рослого официанта в золоченых очках. Тот откланялся и исчез. — А то я подумал, что вы играть изволите. Оно, конечно, праздник так себе… Я вас понимаю, но говорят, что Государь берет с собой на праздники Премьера… — незнакомец многозначительно умолк, ерзая горящим концом сигары в пепельнице. Он явно ждал реакции Богрова на последние свои слова. Он пришел именно за этим — услышать еще раз подтверждение о его намерении. Богров обязан сказать такое, чтоб этот господин убедился в твердости его намерений. И Богров, подумав, сказал четко: