Красная комната - Август Стриндберг

Когда я хожу вдоль морского берега и вижу, как крестоцвет растет на песке и камнях, я думаю о том, как ты могла цвести целую зиму в кабачке старого города.

Я не знаю ничего более прекрасного, чем лежать на прибрежной скале и чувствовать, как щебень щекочет ребра в то время, как я гляжу на море; тогда я становлюсь высокомерным и воображаю себя Прометеем; а коршун — это ты — лежит в постели на Сандберггатане и должен питаться ртутью {117}.

Никого не радуют водоросли, пока они растут на морском дне; но когда их выбросит на берег и они гниют, тогда они пахнут йодом — это хорошо для любви, и бромом — это хорошо для сумасшествия.

Не было ада на земле, пока рай не был готов, т. е. пока не было женщин! (Старо!)

Далеко в открытом море живет пара гагар. Если знаешь, что у гагары размах крыльев два фута, приходится думать о чуде, и эта любовь — чудо! А мне нет больше места во всем мире.

Бэда Петерсон — господину Фальку.

Дорогой друг!

Я только что получила твое письмо, но не могу сказать, что поняла его; я вижу, ты думаешь, что я на Сандберггатане. Но это вечная ложь, и я понимаю, что ее распространяет тот негодяй, это вечная ложь, и клянусь тебе, что я люблю тебя так же сильно, как прежде; я часто стремлюсь увидеть тебя, но это не может случиться так скоро.

P. S. Милый Арвид, не можешь ли ты помочь мне тридцатью кронами до пятнадцатого; ты получишь их наверно пятнадцатого, потому что тогда я сама получу деньги.

Я была очень больна, и мне так грустно, что я хотела бы умереть. Барышня в кафе была дрянь, которая ревновала меня к этому толстому Берглунду, и потому я ушла оттуда. Все, что они болтают обо мне, ложь и клевета. Всего тебе хорошего и не забывай твою

P. P. S. Ты можешь послать деньги Гульде в кафе, тогда я получу их.

Кандидат Борг — журналисту Струве.

Консервативный негодяй!

Ты растратил деньги, так как я не только не получил их, но еще получил и письмо с напоминанием из банка сапожников! Не думаешь ли ты, что можно красть, если имеешь жену и детей! Отвечай тотчас же, не то я приеду в город и устрою скандал!

Заметку я прочел, но, конечно, не обошлось без опечаток; напечатали «зоологические» вместо «зоотомические» и Crypeaster вместо Clypeaster {118}. Надеюсь, что она все-таки подействовала.

Фальк совсем с ума спятил, получив на днях письмо, написанное женской рукой. То он взлетает на деревья, то опускается на морское дно. Должно быть, сейчас у него кризис. Потом я разумно потолкую с ним.

Исаак продал свою яхту, не спросив у меня позволения, поэтому мы сейчас враждуем; он читает теперь вторую книгу Ливия и основывает общество рыбной ловли.

Кроме того, он приобрел невод для салаки, ружье для тюленей, 25 чубуков, лесу для ловли лососей, две сети для окуней, сарай для невода и… церковь. Последнее звучит неправдоподобно, но это правда! Она, правда, подпалена русскими (1719), но стены еще стоят. (Община имеет другую церковь, которой и пользуется в обычных целях, старая же служит складом для сахара.) Исаак хочет подарить ее академии, чтобы получить орден Вазы. Его получали и за меньшее. Дядя Исаака, содержатель гостиницы, получил его за то, что угощал глухонемых пивом и бутербродами, когда они осенью посещали скачки. Он делал это в течение шести лет, но теперь перестал. Теперь глухонемые не получают больше бутербродов, что показывает, как вреден орден Вазы!

Если я не утоплю этого малого, он не остановится, пока не скупит всю Швецию.

Возьми себя в руки и будь порядочным, а то я ополчусь на тебя, и ты погибнешь.

P. S. Если будешь писать заметку о посетителях курорта Даларё, то назови меня и Фалька, но не Исаака; его общество начинает стеснять меня — там он продал яхту.

Пришли мне несколько вексельных бланков (голубых), когда будешь высылать деньги.

Кандидат Борг — журналисту Струве.

Почтенный!

Деньги получил! Однако, кажется, менял их, потому что в банке архитекторов выплачивают не иначе как сконенскими билетами по 50 крон! Ну да и так ладно!

Фальк здоров; он мужественно перенес кризис; к нему опять вернулось сознание — очень важный фактор для жизненного успеха, который, однако, как показывает статистика, очень ослаблен у детей, рано потерявших мать. Я дал ему рецепт, который он принял тем охотней, что и сам пришел к нему. Он опять станет чиновником, но не принимая денег от брата (это его последняя глупость, могу ее уважить); возвращается в общество, станет уважаемым, получит общественное положение и будет держать язык за зубами до тех пор, пока слова его не будут пользоваться авторитетом.

Последнее крайне необходимо, если он хочет продолжать жизнь, потому что у него предрасположение к сумасшествию. Он погибнет, если не выколотит из своей головы всех этих идей, которых я не понимаю; да, думается мне, что и сам он не может сказать, чего хочет.

Он уже приступил к лечению, и я поражен его успехами! Он непременно кончит придворным званием.

Так я думал. Но на этих днях ему попала в руки газета, и он прочел о Парижской коммуне. Тотчас же с ним случился рецидив, и он опять полез на деревья, но потом прошло, и он не осмеливается теперь открыть газету. Но он не говорит ни слова! Остерегайтесь этого человека, когда он однажды созреет!

Исаак начал теперь греческий язык. Он находит, что учебники слишком глупы и слишком длинны; поэтому он разрезает их и вырезает самое важное; это он вклеивает в счетоводную книгу, из которой он сделал компендиум {119} для экзаменов.

Его растущие познания в классических языках делают его наглым и неприятным. Он осмелился на днях спорить за шахматами с пастором и уверял, что христианство изобретено евреями и что все, получившие крещение, евреи. Это латынь да греческий испортили его! Боюсь, что я вскормил змею на моей волосатой груди; если так, то потомство женщины раздавит голову змия. Прощай!

P. S. Фальк сбрил свою американскую бороду и не снимает больше шляпу перед рыбаками.

Теперь ты больше не получишь от нас известий из Немдё. В понедельник мы вернемся.

XXVII

Опять осень. Светлым ноябрьским утром Фальк отправляется из своей изящной квартиры на Большой улице в женский пансион на площади Карла XII, в котором ему предстоит начать уроки в качестве преподавателя шведского языка и истории.

Он хорошо воспользовался осенними месяцами, чтобы снова вернуться в цивилизованное общество; узнал при этом, каким варваром он стал за время своих скитаний; он бросил свою разбойничью шляпу и купил себе новую, высокую, которая первоначально не хотела сидеть как следует; он купил себе перчатки, но так одичал, что ответил: «пятнадцатый!», когда продавщица спросила о его номере; все продавщицы улыбнулись этому.

Мода очень изменилась с тех пор, как он купил себе последний костюм; ему казалось, что он франтом идет по улицам; и время от времени он глядел на свое отражение в зеркальных стеклах, чтобы убедиться, что все сидит хорошо.

Но теперь он ходит взад и вперед по тротуару перед драматическим театром и ждет, когда часы на церкви Св. Якова пробьют девять; он чувствовал беспокойство и тяжесть, как будто ему самому приходилось идти учиться {120}; тротуар слишком короток, и ему казалось, что он, как собака, бегает на цепи.

Одно мгновение оно серьезно думает о том, чтобы продлить свою прогулку, потому что знает, что можно прийти в Лилль-Янс, если пойти дальше по улице; и он вспоминает утро, когда тот же тротуар вывел его из общества, от которого он бежал на свободу, природу и — [в] рабство!

Часы бьют девять! Он стоит в сенях; дверь в школьную залу заперта; в полутьме он видит много детских одеяний, висящих по стенам: шляпы, боа, капоры, перчатки, муфты лежат на столах и на подоконниках, а на полу стоит целый полк ботиков и калош. Но не пахнет сырым платьем и мокрой кожей, как в передней риксдага, или в рабочем союзе «Феникс», или… ага, донесся запах свежескошенного сена: он определенно шел от той маленькой муфты, белой, как котенок, с черными хвостиками и голубой шелковой подкладкой; он не мог удержаться, взял ее в руки и понюхал запах духов «New-mown hay» [11] — тут отворилась дверь, и вошла маленькая десятилетняя девочка в сопровождении горничной.

Она глядит на учителя большими бесстрашными глазами и делает маленький кокетливый кникс, на который учитель почти смущенно отвечает поклоном, которому улыбаются и девочка, и горничная. Она опаздывает; но это ее нисколько не пугает, потому что она дает себя так спокойно раздеть горничной, как будто приехала на бал.