Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чему обучали?
– Войску, войску.
– Да сколько ж вам лет?
– 60.
– Какое ж из вас войско?
– Они нам говорили: мы вас переделаем, вы молодыми будете и в Urlaub, в отпуск поедете.
– Там все такие старые были?
– Так точно.
– Ну и чему же вас учили?
– По-войсковому. Стрелять, маршировать.
– Ну а дальше?
– Потом видят, что так не получается у них, как того в Берлине желали, ну и разогнали нас – на обозы. Как был случай, я ушел.
– И куда идете?
– Домой себе, в Лицманштадт, то Лодзь.
…Голодный, заросший, в немецкой форме… Как еще добрести до дома… Дальний путь…
«В Быдгоще накануне отъезда я проходила мимо бурого здания тюрьмы. Что-то заметно изменилось. Ворота были закрыты. Стоял польский часовой.
– Кого охраняете?
– Volksdeutschen. Тут ими полную тюрьму набили, – сказал он весело и постучал одним ботинком о другой.
Был четвертый день освобождения». (Списываю с листка, вложенного в тетрадь.)
«Сегодня на экране увидела кусочек русской северной заснеженной зимы и самовары и потянуло ущербной тоской. В эту зиму снега здесь было так мало.
Здесь подступает весна, а кое-где еще не осыпались прошлогодние листья. Долгая осень переходит в весну, почти минуя зиму.
Так жить буднично, однообразно, с вялыми пробуждениями от осени к весне.
А у нас каждый сезон резко обозначен и с каждым сезоном начинаешь наново жить. 6 апреля 1945 г.» (тетрадь).
Может, оттого, что шла война, в душе все еще была готовность к испытаниям, а я выпадала из гущи войны и озиралась, смогу ли обрести совсем новое наполнение жизнью, другое напряжение души.
Однажды, это было под новый год, 1945-й, когда наша армия была переброшена из Прибалтики в Польшу и штаб стоял в Калушине – так назывался не то город, не то местечко, – майор Ветров с глазу на глаз объявил мне, что отныне постарается выкраивать для меня «творческий день», потому что война близится к концу, мне предстоит вернуться учиться в Литературный институт совершенно дисквалифицированной. Он знал от меня, что я начинала до войны писать рассказы.
Ветрову свойственна была товарищеская заботливость. Теперь, подумывая о своих послевоенных делах, он заодно окинул взглядом зыбкость моих. Я душевно оценила это.
В пустовавшей гимназии нам был отведен большой класс. После стиснутости и сумрака блиндажей, землянок, здесь было невероятно просторно, светло, шикарно. И удобные парты. Мы, человек семь командиров и я, корпели над разложенными на них картами. Еще не был назначен армии ее рубеж, пока изучалась, осваивалась совсем новая для нас обстановка. Здесь же мы спали, ели.
В один такой день – «творческий», – оттащив в угол свою парту и разложив кое-какие ненужные немецкие бумаги, маскируясь, будто перевожу, я под сообщническим приглядом Ветрова начала. В тонкой, ученической, синенькой польской тетрадке я вывела название рассказа – «Зятьки», – давно облюбованное, оно что-то такое в себе таило и ворошило во мне. И давно примерещилось мне все, что там внутри рассказа обретается. Только была бы возможность сесть и писать.
И вот сижу. «„Зятьки“, – написала я еще раз в тексте, – так звали осевших в деревнях у солдаток молодых бойцов-окруженцев». Что дальше?
В классе стоял гомон. Но только в редкие минуты до меня доносились голоса. Я себя чувствовала где-то на отлете. Входили и выходили люди, одни – с новыми разведданными, другие – за получением их, подсаживались ко мне, кто с делом, кто поболтать.
Чтобы не отвлекали попусту, я заслонялась, приставив ладонь козырьком ко лбу, придав себе вид крайней сосредоточенности над важным «переводом».
Первая фраза мне не понравилась: какая-то информация. Я зачеркнула. Хотелось чего-то «художественного». И ведь раньше что-то такое шевелилось и рассказ, казалось, оживал, а сейчас все отступилось. Никакой связности. Какие-то осколки в голове. Но и их не ухватить, не собрать моим потерявшимся словам. Уже принесли обед в котелках.
И опять сижу над тетрадкой. Ни чувства, ни слов. Мука. Потом разнесли ужин – пшенную кашу в котелках.
Наконец написала: «Корова тянула двуколку». Поправила: «Пятнистая корова тянула двуколку». Это был итог дня.
После второго «творческого дня» майор Ветров пожелал ознакомиться с ходом работы. Что он прочел? Название, помеченное им вопросительным знаком. Разбросанные на первом листке тетради несколько разрозненных слов. Ну и: «Пятнистая корова тянула двуколку. Поверх узлов со сгнившим по ямам барахлом сидела белесая девчонка. Посинелые колени ее приходились вровень с подбородком, из протертых бурых валенок торчали пальцы. Позади шел старик в черной одежде…» Это все. За два дня работы. Здравая прагматичность Ветрова ничего обнадеживающего усмотреть не могла. Он откровенно сказал, что при такой непродуктивности не может расточительно расходовать военное время, и лишил меня «творческого дня». Он был прав. Тетрадка уцелела – свидетельство моей беспомощности. Этот рассказ «Зятьки», как он был задуман, о драматическом быте в тылу у немцев, я смогла написать, только вернувшись после войны домой.
В Познани, однако, у меня была отдельная комната и можно было кое-когда уединиться. Но все меня здесь разлучало с горькой печалью и с любовью к ржевской земле: там оставалась сердцевина прожитого, и только о той поре я могла писать.
Там у меня бывало чувство счастья растворенности в ней, какой ни была она суровой, та жизнь. Здесь – чувство отвердения, постылости жизни в безопасности, в разлуках. И вообще, как легко, охотно, на ходу то-другое записывалось (если б еще и дозволялось!) и как трудно было намеренно писать.
Пленных немцев отправляли постепенно в эшелонах
