Антология русской мистики - Аркадий Сергеевич Бухов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все чаще я задумываюсь о том, кто же была та причудливая старуха, бродившая как-то тридцать лет назад по нижним залам; на что глядела она из своего угла, когда наступало мгновение, запечатленное на старом снимке. И я говорю себе: может быть ей полюбился мальчик, встреченный ею в тенистой зале и скоро уведенный прочь отцом; и, не найдя их и возвратясь в ту же залу, она глядела загадочно, пристально на черную витрину, у которой он недавно стоял. Я не знаю и страшусь знать, кем была она в нашем, живом мире, когда в туманном детстве я встретился с ней. Но из владений ее двойника не уйти призраку мальчика, что сидит теперь во мраке невозвратной комнаты. Так размышляю я, а остов стереоскопа стоит на столе, освещенный лампою, и предо мною лежит темный скарабей.
Николай Павлов
«Теория доктора Кощунского»
Предания о сверхъестественном и рассказы о легендарных событиях не составляют исключительной принадлежности далекого прошлого, но существуют и в наше прозаическое время. Средневековые легенды Карла Великого и Роберта Дьявола сменились, с течением времени, легендой Наполеона. Все писатели, разрабатывавшие легенды, черпали сказания не только из средневековых, но и из значительно позднейших источников, доходящих, в иных случаях, даже до половины текущего столетия. Легенды, которые пересказываются в разных местностях России, часто также относятся к настоящему, как и к прошлому. Множество таких легенд и преданий, описывающих то, что совершилось на народной памяти, идет толпой вдоль бесконечных берегов Волги, теснится в ущельях Дагестана и передается из рода в род у татар, самоедов и якутов.
По самому свойству своему, легенда селилась всегда под тенью густых, вечнозеленых лесов, ютилась на пустынных горных вершинах и населяла печальными призраками высокие и неприступные замки отжившего прошлого. Все эти рассказы, полные тайны и очарования, по-видимому, сторонятся от больших городов, где нет простора для фантазии и приволья для чувства. Призракам легенды тесно в узких улицах города, и таинственный ропот предания бессилен бороться с шумом и гамом городской жизни. Однако, это не совсем так. Города имеют свои легенды, и эти "городские легенды", исполненные мрачного смысла, толпами блуждают по узким, лишенным света и воздуха улицам, спускаются в убогие подвалы, заглядывают на чердаки и наполняют своими бледными призраками роскошные, ярко освещенные чертоги.
Во второй половине семидесятых годов, в столичных, а за ними и в провинциальных городах было замечено странное движение, охватывавшее все классы городского населения. Движение это коснулось, между прочим, и большого университетского города N. Начиная с мелкого мещанства, проводившего целые дни на одной из окраин города, перед домом, в котором было "нечисто", и кончая довольно большим кружком ученых местного университета, занимавшимся исследованием явлений гипнотизации и спиритизма, — весь город был одержим манией таинственного и непостижимого. Мелкие лавочники, возвратясь домой, на лоно своих семейств, с немалым смущением передавали содержание городских толков про нечистую силу, забравшуюся в дом сапожника, по Глухой улице и, несмотря на совокупные усилия шести околоточных и одиннадцати городовых, не желающую оставлять излюбленного ею дома. Городские кумушки прибавляли при этом, что, благодаря столь неуместному и даже противозаконному пребыванию нечистой силы в доме, исконные обыватели его принуждены были искать себе другого пристанища. Полицейские протоколы, в свою очередь, надлежащим и вполне форменным, хотя и недостаточно грамотным образом, "удостоверяли о разбитии" всех до единого стекол в окнах злосчастного дома. Мелкий чиновный люд забросил, в это время, не только свой вечный преферанс, но и только что входившую тогда в моду игру в винт, чтобы посвящать свои досуги продолжительному сиденью вокруг стола, в чаянии его движения и стуков. Для многих, впрочем, сеансы спиритизма являлись лишь средством провести несколько вечерних часов в близком и приятном общении с молодежью другого пола.
Что касается не фальсифицированной, а настоящей интеллигенции города N, то и она, в свою очередь, чутко прислушивалась к новым речам о новых предметах и с интересом отыскивала в столичных газетах, специальных медицинских изданиях и даже в кое-каких заграничных журналах все, что так или иначе, относилось к явлениям гипнотизации и к теории "четвертого измерения", о котором, впрочем, имелось довольно смутное представление, так как многие "испытатели непостижимого" с немалым трудом справлялись даже и с "тремя" измерениями. Интерес этот поддерживался положительными известиями о том, что в рядах пророков сверхъестественного насчитывается немалое число профессоров нескольких, в том числе и столичных, университетов. Что касается до местного университета, постоянно и неизменно дававшего тон городу, то в нем чуть ли не половина всех жрецов науки, да еще, будто нарочно, науки как нельзя более точной, положительной и "естественной", находилась в числе сторонников всего неестественного, очень мало положительного и совершенно неточного. Старые ученые, действительно и не на шутку, призадумывались над своим старым мировоззрением, не будучи в состоянии создать себе нового, и отголоском этого, по-видимому, столь странного волнения в ученых сферах, а также и нелепой сумятицы в уличной жизни, было полно все общество провинциального города N.
Увлечения местного общества разделялись, однако, на высших ступенях последнего, далеко не всеми. Как в среде профессорской, так и в среде местной интеллигенции вообще, насчитывалось немало ярых антагонистов фантастического поветрия, охватившего всех этих математиков, химиков и историков. Самым опасным для этого поветрия, не без основания, считался еще очень молодой, не старше 35-ти лет, но уже стяжавший себе громкую известность в науке своими трудами по физиологии, — известность, успевшую перешагнуть границы государства, — доктор медицины Владимир Яковлевич Кощунский. Этот ярый противник фантастического движения вовсе не думал вступать в какие-либо диспуты с его сторонниками. С большим хладнокровием и неизменной аккуратностью посещая всевозможные собрания и сеансы, он, однако, никогда не следовал примеру своих единомышленников и вовсе не искал признаков фокуса, фальши или обмана там, где их очевидно не могло быть. Вместо споров, он ограничивался сдержанной, но в самой сдержанности злой улыбкой иронии. Он, очевидно, держал за пазухой камень, веский и солидный, который когда-нибудь должен был полететь
