Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ситуация начала меняться в конце Средневековья. Послевоенный немецкий философ Ханс Блюменберг, автор книги «Легитимность Нового времени» – одного из главных текстов о расколдовывании мира замечает, что примерно в середине XIII века богословы начали сомневаться, что мир был создан для блага человека. Фома Аквинский считал: во Вселенной есть все, что в принципе может существовать; наш мир – не просто лучший, но и единственный из всех возможных миров. Однако вскоре после его смерти эта точка зрения подверглась критике – утверждалось, что она ограничивает всемогущество Бога. Некоторые богословы утверждали, что Бог мог создать множество миров, каждый со своими собственными законами. Как и все теории мультивселенной, этот мысленный эксперимент привел к тому, что наш мир стал казаться случайным, одним из множества возможных. Хотя, в отличие от современной физики, которая ценит теорию мультивселенной как раз за то, что она объясняет условия существования нашего мира простым стечением обстоятельств, средневековые богословы пытались защитить всемогущество Бога. Они верили не в то, что Бог на самом деле создал другие миры, а лишь в то, что он мог это сделать. Этот аргумент должен был показать, что не существует никаких универсальных, вечных законов, которые были бы выше самого Бога и которые могли бы ограничить его в акте творения.
Этот довольно узкий теологический спор в итоге способствовал отказу западной философии от учения об универсалиях – представления о том, что человеческие понятия соответствуют вечным истинам, как платоновские идеи, – и мир стал, по выражению Блюменберга, «радикально контингентным». Доктрину, родившуюся в результате этих дебатов, обычно называют номинализмом. Для номиналиста «справедливость» и «человечность» – это не универсальные истины, а условные названия, которые мы даем характерным чертам, которые наблюдаем у разных объектов. (Джон Стюарт Милль однажды назвал номинализм верой в то, что «нет ничего общего, кроме имен».) Номинализм часто ассоциируется с именем Уильяма Оккама, английского монаха-францисканца XIV века. Он учил, что Бог радикально отличается от своего творения и не ограничен ни моралью, ни рациональными законами. «Причина в том, что Бог этого пожелал, и другой причины искать не следует», – писал Оккам. Отсюда следовало, что человеческий разум – это конструкция, свойственная только нашему виду, а не отражение рационального космического порядка. Созерцание и самоанализ перестали считаться надежными средствами постижения истины: разум превратился в комнату, полную зеркал, и его отношения с внешним миром вдруг стали неопределенными.
Апофеоза это учение достигло в работах реформаторов-протестантов. Замечание Кальвина о том, что «ни одна капля дождя не прольется без воли Божьей», в Средние века прозвучало бы дико, как и утверждение Лютера о том, что божественная справедливость «вполне чужда нам самим». Протестантская теология породила множество мрачных доктрин, пронизанных предчувствием божественного наказания. В прошлом христиане могли искать отраду в обещаниях вечной жизни и грядущего Царствия, но это средневековое утешение было разрушено доктриной предопределения, согласно которой верующие не могут узнать, спасены они или нет. Бог реформаторов – это Бог, который ни в чем не отвечает перед человеком и одновременно винит его во всех бедах этого мира, но при этом скрывает от него, спасен тот или обречен на вечные муки. В чем бы человек ни был уверен раньше, теперь он оказался обречен на тревогу и сомнения.
Блюменберг пришел к выводу, что именно номинализм, получивший широкое распространение в протестантском богословии, вызвал к жизни Просвещение, расколдовывание мира и научную революцию. Травма от утраты универсалий привела к невыносимой ситуации, достигшей пика в мыслительных экспериментах Декарта: он настолько не доверял своему разуму, что ему не казалось безумным предположение, будто Бог каким-то образом обманул его, внушив ему мысль, что у квадрата четыре стороны или что два плюс три равно пяти. Из-за растиражированного представления, что Новое время началось с Декарта лично, часто создается впечатление, что современная эпоха возникла ex nihilo[68], без каких-либо предпосылок. (Декарт и сам приложил руку к созданию этого мифа, построив свои «Размышления» по образцу мифа о сотворении мира из книги Бытия.) На самом деле его философия была реакцией на вполне конкретный теологический кризис, который она стремилась разрешить. Декарт заявлял, что физика должна отказаться от учения о конечных причинах, ведь цели Бога непознаваемы (как он пишет в «Принципах философии», «мы не должны настолько полагаться на себя, чтобы думать, что знаем Его намерения»). Что еще важнее, вывод Декарта о том, что с абсолютной уверенностью мы можем полагаться лишь на собственный разум, был аргументом против номинализма – и единственным способом выйти за его пределы. Если человек не может опереться на трансцендентную реальность, чтобы утвердить себя и свои ценности, и не может быть уверен в непредсказуемых высших силах, то единственное, что ему остается, – самостоятельно определять свою собственную ценность и свою судьбу. Единственная альтернатива, которую оставлял человеку Бог номиналистов – это «альтернатива естественного и рационального самоутверждения», – пишет Блюменберг, и это самоутверждение привело к рождению гуманизма. Эмпиризм тоже был реакцией на утрату универсалий – «радикально контингентный» мир, в основе которого не лежит никакой разумный порядок, должен постоянно проверяться и испытываться – и он же в итоге сделал фигуру Бога излишней: Божественный дух и дух человеческий были настолько чужды друг другу, что могли функционировать, полностью игнорируя друг друга. «Номиналистский Бог – это избыточный Бог, – пишет Блюменберг, – на его месте вполне можно представить вихри, вызванные случайными изменениями в траектории атомов, из которых складывается мир».
Блюменберг считал, что мы не сможем понять себя как людей Нового времени, не учитывая значение породившего нас кризиса. Многие «новые» идеи, появляющиеся в наши дни, оказываются всего лишь попытками ответить на вопросы, дошедшие до нас из более ранних эпох, вопросы, которые утратили связь с контекстом средневекового христианства, кочуя из одного века в другой, из богословия в философию, из философии – в науку и технику. Во многих случаях, пишет Блюменберг, эти вопросы даже не упоминаются напрямую, но они служат подтекстом для многих проектов современности. Мы снова и снова возвращаемся к месту преступления, но делаем это вслепую, не в силах узнать или идентифицировать проблемы, которые кажутся нам лишь смутно знакомыми. Не разобравшись в собственной истории, мы обречены на повторение решений и выводов, в прошлом уже показавших себя как неудовлетворительные.
Возможно, именно поэтому призрак кризиса субъективности,
