Избиение младенцев - Владимир Лидский

Через два дня вечером в Лялину комнату ввалились люди с оружием и забрали близнецов. Дядя Ильшат с женой тётей Ильгизой виновато стояли в углу. Братья собрались и их вытолкнули из комнаты. Ляля плакала. На пороге старший арестной группы обернулся и сказал доверительно:

– Напишешь письмо – отпустим…

Ночь Ляля не спала, а утром села за письмо.

«Дорогой Ники! – писала она. – Мне стало известно, что ты жив, живёшь и работаешь во Франции. Это известие было для меня неожиданной новостью, радостной и счастливой. Я всегда молилась за тебя, любимый, но, признаться, думала, что молитва моя предназначена уже ушедшему человеку. Как ты выжил в той страшной мясорубке, которую уготовила нам судьба? Как сберёг себя среди убийств и насилий, среди града пуль и осколков, среди людей, озверевших и переставших быть людьми? А сейчас… я не могу написать тебе в подробностях, что происходит в нашей стране, но поверь, Ники, наша страна расцветает и строится, кругом вырастают новые заводы и фабрики, высаживаются сады, а поля наши полны пшеницы…

Приезжай в Москву, посмотри, как она расцвела, – ты не узнаешь город, не узнаешь москвичей, у нас новая жизнь, замечательная и весёлая…

Ники, любимый, дорогой мой… у меня двое детей, близнецы Борис и Глеб, им по семнадцать лет. Ты должен их увидеть…

Помнишь ли ты нашу последнюю с тобой встречу? Ты пришёл нежданно, негаданно, а я думала о тебе, я всегда думала о тебе, каждый день, каждую минуту, – ведь я любила тебя, дорогой мой мальчик, всей своей жизнью, всем существом своим, всей душой. Ты пришёл, и я смогла обнять тебя, погрузиться в тебя, раствориться в тебе; когда ты лежал рядом, я была самой счастливой женщиной на свете, я помню твои ласковые руки, твои нежные прикосновения, твои тихие слова, твои ладони были так теплы… и какое это было счастье – самой касаться тебя, гладить твои плечи, твои сильные руки… ты помнишь, я любила целовать тебя в глазки… мой любимый братик… а когда я проводила ладонью по твоей мускулистой спине, ты вздрагивал, мои пальцы считали косточки твоего позвоночника, обрисовывали контуры твоих лопаток и спускались вниз, к заповедным местам твоего тела… я переворачивала тебя на спину и целовала всего! Твоя грудь беспокойно вздымалась… мне нравились твёрдые острия твоих тёмно-розовых сосков, в которые так приятно было уткнуться лицом… и твой упругий живот, который так боялся моих губ… я целовала тебя всего и шёлковые завитки твоих мягких волос приятно щекотали мне губы… я целовала твои коленки и спускалась к лодыжкам… твои тонкие лодыжки! Твои тонкие ступни и твои аккуратные пальчики, так непохожие на грубые мужские пальцы… А ты в ответ целовал меня в ушко, и твои губы с такой страстью впивались в мой рот, что, казалось, ты хочешь меня выпить… как я любила твои мягкие губы и их твёрдый напор, их порыв, их искреннюю страсть; твои губы не стеснялись и для них не было ничего запретного, они завоёвывали всё, что хотели, они искали мою суть в ямке на шее, во впадинках под ключицами, на запястьях, локтях и предплечьях, на бёдрах, которые вздрагивали от каждого твоего прикосновения, под коленками… и тёмное моё естество, вся моя женская суть, жаждавшая твоей любви, трепетала и содрогалась, и набухала горячей влагой, и твой запах, в который я хотела погрузиться полностью, без остатка, обволакивал меня, и я мечтала только об одном – втиснуться в тебя, стать тобою, слиться с твоим телом в единое целое и рычать, как рычит дикая самка в глухой норе, и плакать от радости, как плачет сумасшедший, которому вернули любимую игрушку! Милый, дорогой мой Ники, как я хочу тебя увидеть…»

«Милый, дорогой мой Ники, как я хочу тебя увидеть…», – дочитал Никита, и слёзы навернулись ему на глаза. Он стоял в конторе своего бюро и смотрел в окно. Парижане деловито спешили по делам, медленно прогуливались туристы, за столиками кафе праздно проводили время пенсионеры. Никита рассматривал улицу, дома, прохожих, видел дальний перекрёсток со светофором, выход на площадь, деревья вдоль тротуаров, но сквозь эти мирные идиллические картинки проступала иная реальность и другой ландшафт, – как будто похожие осенние деревья и выдержанные в похожих тонах здания, и даже как-будто люди, неуловимо напоминающие здешних, но всё же – другие, потерянные, беспокойные, суетливые… Он оперся рукой об оконную раму, всмотрелся пристальнее в неясные, затянутые дымкой времени и словно покрытые патиной веков дали и увидел, как…

… на поскучневших одесских улицах доцветал жёлтым и малиновым тёплый октябрь, и горизонты с рассветом укутывались влажными морскими туманами. По ночам уже ощущалось приближение зимы, воздух становился недобрым и колким, а в облетающих платанах всё отчаяннее каркало вороньё.

Кадетский корпус, куда прибыл из Москвы Никита, размещался на Большом Фонтане в гигантском старинном здании красного кирпича. Кадеты были все разномастные; корпусные каптёрки и цейхгаузы одичавший народ разграбил ещё в прошлом году и нетронутыми остались только склады малышей. Поэтому третья и четвёртая роты были в штатной кадетской форме, а старшие щеголяли кто в чём. Во второй роте чёрный учебный цвет почти на равных соседствовал с армейским хаки, первая же рота была средоточием пестроты и аляпистого разнообразия. Причём многие сохранили кадетские фуражки и носили их кто с английским френчем, кто с офицерским мундиром, а кто – с солдатской гимнастёркой, цвет которой определялся местом предыдущего нахождения кадета или благорасположением его каптенармуса. В декабре, впрочем, подвезли из Туапсе новые мундиры больших размеров, но переодеваться никто не стал, на что командование и администрация закрыли глаза – не до того было.

Сначала директор корпуса полковник Бернацкий подумывал о возобновлении учёбы, и какое-то подобие занятий, нерегулярных и необязательных, было с большим трудом налажено, но вскоре положение на фронтах стало таким, что город и, само собой, корпус, отбросив призрачные надежды, стали усиленно готовится к эвакуации. Многие понимали, что надвигается катастрофа.

Всю осень красные наступали и с приходом зимы так жёстко и нахраписто теснили противника, что к началу января главнокомандующий Новороссийскими войсками генерал Шиллинг ясно осознал, что удерживать одновременно Крым и Новороссию не удастся. Шиллинг метался: сначала, в декабре, он отдал распоряжение об эвакуации Одессы, но вскоре под давлением союзных миссий, пригрозивших экономическими санкциями в случае оставления одесского плацдарма, отменил собственный приказ. Союзники обещали безоговорочное и полное снабжение района продовольствием, боеприпасами, а также поддержку британской корабельной артиллерии. Обещания не были выполнены в полной мере, вдобавок основная часть войск ушла в Крым, который был признан стратегическим укрепрайоном. В оставшихся подразделениях людей косил тиф, а те, кто были ещё здоровы, уже не могли в основной своей массе сопротивляться, – глубокая моральная подавленность и тяжелейшая депрессия отнимали у них последние душевные силы. Но Деникин требовал сохранить Одессу.

Между тем, Крым также висел под дамокловым мечом, и союзники, перестраховавшись, дали указания своим кораблям следовать в Севастополь, чтобы в случае поражения на полуострове, успеть подготовить эвакуацию. Одесский рейд оголился. В начале января Красная армия ступила на побережье Азовского моря и захватила Ростов-на-Дону, вследствие чего вице-адмирал Ненюков начал эвакуацию Николаева, Херсона и Мариуполя. Весь имеющийся в наличии уголь, все ледоколы, все суда, весь личный состав флота были здесь… Одессу бросили на произвол судьбы… Генерал Шиллинг был не той фигурой, которая могла бы препятствовать падению города; мягкий, интеллигентный человек ничего не мог сделать там, где нужна была железная воля и, может быть, жестокость. Прикрываясь его именем, тыловое ворьё из чиновников и офицеров набивало перед бегством карманы, наживалось на взятках, надеясь в неразберихе и хаосе войны скрыть свои преступления. Деньги брали за эвакуационные места на судах, за возможность провоза багажа, за ускорение посадки на борт, комендатура порта не стеснялась требовать колоссальные суммы за освобождение судов от мобилизации… Наживались подрядчики, строители, поставщики стройматериалов, – ещё в начале декабря генерал-майору графу Игнатьеву было поручено возвести вокруг города линию оборонительных сооружений, но за полтора месяца бумажной волокиты были утверждены только чертежи. Зато участники аферы получили бешеные суммы в качестве взяток и авансов и лихорадочно готовились к бегству. Спасти положение, возможно, мог Врангель, бездействовавший в Константинополе, и даже сам Шиллинг официально ходатайствовал о его назначении, но барон не успел к событиям. Его пароход должен был выйти из Константинополя 27 января, а за два дня до того Одесса капитулировала.