Источник. Книга 1 - Айн Рэнд

Китинг сказал ей:

— Давай дождемся результатов этого киношного конкурса, Кэти. Это недолго, решение объявят в мае. Если я выиграю — я встану на ноги. Тогда мы поженимся. И вот тогда я познакомлюсь с твоим дядей, а он захочет познакомиться со мной. Я просто обязан выиграть.

— Я знаю, что ты выиграешь.

— Кроме того, старик Хейер не протянет больше месяца. Доктор сказал, что в любое время можно ждать второго удара и тогда все будет кончено. Если это и не сведет его в могилу, то из бюро уберет наверняка.

— О, Питер, я не могу слышать, когда ты так говоришь. Ты не должен быть таким… таким ужасно эгоистичным.

— Прости, дорогая. Право… Да, полагаю, я эгоист. Как, впрочем, и всякий.

Он проводил много времени с Доминик. Доминик благодушно наблюдала за ним, словно в будущем он не представлял для нее никаких проблем. Казалось, она нашла его подходящим для роли полуслучайного спутника, чтобы скоротать вечерок-другой. Он думал, что нравится ей, и знал, что ничего хорошего это не сулит.

Он забывал временами, что она дочь Франкона, забывал обо всех причинах, побуждавших его хотеть ее. Он не чувствовал необходимости в дополнительных стимулах. Он просто хотел ее. Ему не нужны были причины, достаточно было и радостного волнения от ее присутствия.

И все же он чувствовал себя беспомощным перед ней. Он отказывался принять мысль, что какая-либо женщина может оставаться безразличной к нему. Но он не был уверен даже в ее безразличии. Он ждал и пытался угадать ее настроение, реагировать так, как, по его представлению, ей хотелось бы. Никакого ответа от нее он не получил.

Весенним вечером они вместе поехали на бал. Они танцевали, и он крепко прижимал ее к себе. Он знал, что она заметила и поняла. Она не отодвинулась, а только смотрела на него неподвижным взглядом, в котором угадывалось почти ожидание. Когда они уходили, он подал ей шаль и задержал пальцы на ее плечах. Она не шевельнулась, не спешила закутаться в шаль; она ждала, пока он сам не отвел руки. Затем они вместе пошли вниз к такси.

Она молча сидела в углу такси; никогда прежде его присутствие не казалось ей достойным молчания. Она сидела, скрестив ноги, запахнувшись в шаль, медленно постукивая пальцами по колену. Он нежно сжал ее руку. Она не сопротивлялась и не ответила, только перестала постукивать пальцами. Его губы коснулись ее волос. Это не было поцелуем, просто он долго не отнимал губы от ее волос.

Когда такси остановилось, он зашептал:

— Доминик… позволь мне подняться… на минуту…

— Да, — ответила она вяло и безразлично, это нисколько не походило на приглашение. Но она никогда не позволяла этого раньше. Он последовал за ней, и сердце его бешено колотилось.

Была доля секунды, когда она, войдя в квартиру, остановилась в ожидании. Он загляделся на нее — беспомощно, смущенно, сгорая от счастья. Он осознал эту паузу, только когда она снова двинулась, уходя от него в гостиную. Она села, раскинув руки по сторонам, в какой-то беззащитной позе. Глаза ее были полузакрыты и пусты.

— Доминик, — зашептал он, — Доминик… как ты прелестна!.. Затем он оказался рядом с ней, бессвязно шепча:

— Доминик… Доминик, я люблю тебя… Не смейся надо мной. Пожалуйста, не смейся!.. Вся моя жизнь… все, что пожелаешь… Разве ты не знаешь, как ты прекрасна?.. Доминик… я люблю тебя…

Он остановился, обнимая ее и наклоняясь к ее лицу, желая уловить какую-то реакцию, хотя бы сопротивление. Он не увидел ничего. В отчаянии он резко привлек ее к себе и поцеловал в губы.

Его руки разжались. Он выпустил ее из объятий и, ошеломленный, пристально посмотрел на ее тело, откинувшееся в кресле.

То, что было, не было поцелуем, и в своих объятиях он держал не женщину. Он обнимал и целовал не живое существо. Губы ее не двинулись в ответ на движение его губ, руки не шевельнулись, чтобы обнять его; в этом не было отвращения — отвращение он мог бы понять. Все было так, словно он мог держать ее вечно или бросить, поцеловать ее снова или пойти дальше в удовлетворении своей страсти — а ее тело этого бы не узнало, не заметило. Она смотрела не на него, а сквозь него. Увидев окурок, выпавший из пепельницы на столе рядом с ней, она двинула рукой и положила его обратно.

— Доминик, — неловко прошептал он, — разве ты не хотела, чтобы я тебя поцеловал?

— Хотела. — Она над ним не смеялась, она отвечала просто и беспомощно.

— Ты целовалась когда-нибудь раньше?

— Да. Много раз.

— И всегда вела себя так?

— Всегда. Точно так же.

— Почему ты хотела, чтобы я тебя поцеловал?

— Я хотела попробовать.

— Ты не человек, Доминик.

Она подняла голову, встала, и к ней снова вернулась четкая точность движений. Он знал, что больше не услышит в ее голосе простой доверчивой беспомощности, знал, что момент близости кончился, даже несмотря на то, что ее слова, когда она заговорила, были более откровенными, чем все, что она говорила раньше; но она произносила их так, будто ей было безразлично, в чем и кому она признается:

— Полагаю, я одна из тех уродов, о которых ты слышал, — совершенно фригидная женщина. Прости, Питер. Понимаешь? У тебя нет соперников, но и ты не претендент. Ты разочарован, дорогой?

— Ты… Это пройдет с возрастом… когда-нибудь…

— На самом деле я не так молода, Питер. Мне двадцать пять. Должно быть, это интересный эксперимент — переспать с мужчиной. Я хотела бы этого захотеть. Думаю, интересно было бы стать распутной женщиной. Знаешь, честно говоря, я… Питер, у тебя такой вид, будто ты сейчас покраснеешь. Это очень забавно.

— Доминик! Ты вообще никогда не была влюблена? Даже самую малость?

— Нет, не была. Я действительно хотела влюбиться в тебя. Думаю, это было бы удобно. С тобой у меня совсем не было бы забот. Но, видишь ли, я ничего не чувствую. Мне все равно — ты, Альва Скаррет или Лусиус Хейер.

Он встал. Не желая смотреть на нее, он подошел к окну и стал пристально вглядываться в него, сжав руки за спиной. Он позабыл о своей страсти и о ее красоте, но вспомнил теперь, что она — дочь Франкона.

— Доминик, ты выйдешь за меня замуж?

Он знал, что должен сказать это сейчас. Если он позволит себе подумать о ней, он никогда этого не скажет; его чувства к ней больше не имели значения, он не мог допустить, чтобы они стали преградой между ним и его будущим. А его чувства к ней начали переплавляться в ненависть.

— Ты шутишь? — спросила она.

Он повернулся к ней и заговорил быстро и легко — теперь он лгал и поэтому был так в себе уверен, что слова давались без всякого груда:

— Я люблю тебя, Доминик. Я без ума от тебя. Дай мне шанс. Почему бы и нет, если у тебя нет больше никого? Ты научишься любить меня, потому что я понимаю тебя. Я буду терпелив. Я сделаю тебя счастливой.

Она неожиданно вздрогнула, а затем рассмеялась. Она смеялась просто и самозабвенно; он видел, как колышутся бледные очертания ее платья. Она поднялась, откинув назад голову, подобно натянутой струне, дрожание которой ослепляло его — и оскорбляло, потому что ее смех не был едким или дразнящим. Это был обыкновенный веселый смех.

Потом смех прекратился. Она стояла и смотрела на него. Затем серьезно сказала:

— Питер, если я когда-нибудь захочу наказать себя за что-нибудь ужасное, если я захочу наказать себя самым страшным наказанием, я выйду за тебя замуж. — И добавила: — Считай это обещанием.

— Я буду ждать. И мне все равно, какую ты выберешь причину. Она весело улыбалась. Он всегда боялся этой холодной веселой улыбки.

— Знаешь, Питер, на самом деле ты вовсе не обязан этого делать. В любом случае ты получишь партнерство в фирме. И мы останемся добрыми друзьями. А теперь тебе пора уходить. Не забудь, в среду ты ведешь меня на выставку лошадей. Я обожаю выставки лошадей. Спокойной ночи, Питер.

Он оставил ее и пошел домой. Стояла теплая весенняя ночь. Он был взбешен. Если бы в этот момент ему предложили в безраздельное владение фирму «Франкон и Хейер» с условием, что он женится на Доминик, он отказался бы. А еще он знал, ненавидя себя, что, если ему предложат это завтра утром, он не откажется.

XV

Это был страх. Китингу казалось, что такое ощущают в ночных кошмарах, только при кошмарах человек просыпается, когда становится совсем уж невыносимо. Он же не мог ни проснуться, ни далее выносить этот ужас. Страх, порочный, непристойный страх поражения копился целыми днями, неделями и теперь обрушился на него. Он проиграет конкурс, без всякого сомнения, проиграет — и эта уверенность нарастала с каждым днем ожидания. Он не мог работать, вздрагивал, когда к нему обращались, не мог заснуть ночью.

Он шел по направлению к дому Лусиуса Хейера, стараясь не замечать лица людей, мимо которых проходил. Но не замечать он не мог. Он привык смотреть на людей, и те тоже смотрели на него, как обычно. Ему хотелось крикнуть им, чтобы они отвернулись, оставили его в покое. Они глазеют на него, потому что он обречен на провал, и они об этом знают, — так думалось Китингу.