Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений - Бенно Тешке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такая интерпретация абсолютизма поддерживается и тем фактом, что после XIV в. крепостничества во Франции не существовало. Если определять феодализм в терминах отношений сеньоров и крепостных, французское общество после XIV в. (не говоря уже о XVII) нельзя считать феодальным. Точнее, если феодализм определять крепостничеством, а капитализм – наемным трудом (причем во Франции раннего Нового времени не было ни того, ни другого), тогда четыре столетия между концом XIV в. и 1789 г. можно рассматривать только как переходный период. Рост городской торговой активности, монетизация сельских рент и общее распространение коммерциализации вместе с товаризацией подкрепляют подобную интерпретацию.
Эти темы определяют ту уточненную версию «парадигмы равновесия – перехода», которая была разработана Борисом Поршневым и А.Д. Люблинской. Поршнев доказывает, что монархия, находившаяся под давлением крестьянских восстаний, кооптировала капиталистическую буржуазию в государство при помощи системы продаж официальных должностей, одновременно ограничивая реакционную аристократию и препятствуя союзу между крестьянством и буржуазией [Поршнев. 1948]. Люблинская в свою очередь доказывает существование равновесия между независимой торговой и промышленной капиталистической буржуазией, поддерживаемой монархией, и реакционным, но объединенным дворянством мантии и шпаги [Люблинская. 1961, 1965]. Независимо от наличия у этих двух подходов особых заслуг и проблем обоим авторам не удается выйти за пределы классической марксисткой «парадигмы равновесия – перехода».
Экскурс: незаметный переход к капитализму у Перри Андерсона
Блестящий, хотя и не лишенный проблем и несколько отрывочный подход Перри Андерсона, в котором отвергается интерпретация через равновесие, развивает тему перехода и связанные с нею классовые отношения. Андерсон прямо определяет абсолютистское государство в качестве феодального, поскольку оно защищало интересы старой средневековой аристократии [Андерсон. 2010. С. 40, 397]. Начав с замечания о том, что абсолютистские государства были «экзотическими гибридными композициями, чья поверхностная “современность” раз за разом выдавала их глубинную архаику» [Андерсон. 2010. С. 28], он убедительно показывает несовременную природу абсолютистских институтов – армии, бюрократии, налогообложения, торговли, дипломатии, предполагая, что конец феодализма в узком смысле слова, то есть конец крепостничества, вовсе не означал исчезновение феодальных отношений производства [Андерсон. 2010. С. 17]. Так, распад крепостничества не привел к распаду единства политики и экономики, то есть экономической эксплуатации посредством политико-правового принуждения на молекулярном уровне деревни, в результате которого раздробленный феодальный суверенитет был распределен по иерархической цепочке отношений между сеньорами. Под давлением старой знати, которой угрожало разорение, эта ячейка внеэкономического принуждения была восстановлена на национальном уровне в форме самого абсолютистского государства, которое заступило на место крепостничества. «Результатом стал сдвиг политико-юридического принуждения вверх, в сторону централизованной и милитаризованной вершины – абсолютистского государства» [Андерсон. 2010. С. 19]. Локальные, индивидуализированные феодальные ренты были замещены централизованными феодальными рентами в форме королевского налогообложения:
Абсолютизм был по своей сути именно перенацеленным и перезаряженным аппаратом феодального господства, созданным для того, чтобы вернуть крестьянские массы на их традиционные социальные позиции – несмотря на и вопреки тем приобретениям, которые они получили в результате замещения повинностей. Другими словами, абсолютистское государство никогда не было беспристрастным арбитром в спорах между аристократией и буржуазией, еще меньше причин назвать его инструментом в руках новорожденной буржуазии против аристократии: на самом деле оно было новым политическим щитом, отбивающим удары, направленные против благородного сословия [Андерсон. 2010. С. 18].
Хотя способ политической организации изменился, правящий класс, по Андерсону, остался тем же – феодальной знатью, поддерживаемой централизованной властью нового государственного аппарата.
Но, даже признавая сохранение докапиталистического способа эксплуатации, Андерсон все равно доказывает существование долгого перехода к капитализму. Его доказательство строится на двух пунктах. Во-первых, в сельской местности концентрация политической власти на вершине социальной системы, опосредованная заменой барщины денежными рентами, была дополнена экономическим упрочением феодальной собственности. Феодальная условная собственность уступила место исключительным частным правам на собственность, чему способствовала рецепция римского права. «Владение землей делалось все менее “условным”, по мере того как суверенитет становился все более “абсолютным”» [Андерсон. 2010. С. 20]. Создание земельного рынка стало существенным условием капиталистического сельского хозяйства [Андерсон. 2010. С. 393–394]. Во-вторых, в городах пришедшее из того же римского гражданского права понятие законной (quiritary) собственности, заново открытое королевскими юристами, дабы осуществить консолидацию власти феодального класса на более централизованных принципах, было подхвачено городской буржуазией в качестве правового выражения свободного капитала. Римское право, и особенно проведенное в нем различие между публичным и гражданским правом, оказало неожиданное воздействие, обеспечив торговую буржуазию правовым основанием, кодексом законов и юридическими процедурами, которые гарантировали безопасность частной собственности и сделок (их достоверность, ясность, единообразие) [Андерсон. 2010. С. 26]:
Видимым парадоксом абсолютизма в Западной Европе было то, что он по сути своей представлял аппарат для защиты собственности и привилегий аристократов, в то же самое время средства, которыми обеспечивалась эта защита, могли одновременно обеспечить и базовые интересы новорожденных торгового и мануфактурного классов [Андерсон. 2010. С. 38].
При этом андерсоновский анализ абсолютистской Франции не является замкнутым на себя исследованием одного случая, он погружен в более широкую сравнительную историю неравномерного развития. И снова предельный вопрос, организующий исследование, завязан на уникальность «Запада» и, в частности, специфичность тех долгосрочных условий, которые в итоге привели к развитию капитализма в Европе. Классическое марксистское понятие всемирной истории как простой последовательности способов производства (сменяющих друг друга по логике простой замены) отбрасывается здесь в пользу того, что гегельянцы назвали бы логикой «снятия» (Aufhebung в его тройном значении[121]); следы прошлого уничтожаются только для того, чтобы сохраниться в качественно трансформированном более высоком синтезе: «движение к капитализму обнаруживает остатки наследия одного способа производства в эпохе, в которой господствует другой, и их реактивацию при переходе к третьей» [Андерсон. 2010. С. 390]. Говоря более конкретно, «сочетаниеантичного и феодального способов производства было необходимым, чтобы перейти в Европе к капиталистическому способу производства – соотношению, которое имеет не только диахронную последовательность, но и определенный уровень синхронной артикуляции» [Андерсон. 2010. С. 391]. Хотя сохранение плотной сети городских анклавов и прочная память о римском праве и рациональных формах римского мышления предполагают полезное для капитализма наследие античности, феодальный феод – известный только в Европе, если не брать Японию, – в качестве ячейки экономической эксплуатации задал материальную матрицу капиталистической частной собственности на землю. Абсолютизм
