Детство в Соломбале - Евгений Коковин

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ОЛЯ ЗАБОЛЕЛА

Дед Максимыч вернулся с рыбалки. Вместе с ним приехал лесник Григорий. За то время, которое я его не видел, он почти не изменился, был такой же загорелый, могучий и застенчивый. - А где Илько? - спросил Григорий. - Он у Кости Чижова. Я сейчас его позову. Я сбегал к Чижовым и привел Илько к нам. Лесник любовно оглядел своего питомца. - Ну, моряк, когда у тебя отпуск? - спросил он, усаживая Илько на стул. Поедем ко мне! У меня теперь хозяйка есть. Козу теперь сам не дою, да и с горшками и ухватами дел больше не имею. Мама расставила на столе посуду и разлила по тарелкам уху из свежих, привезенных дедом окуней. - Ох, - воскликнула мама, - я чуть и не забыла. Для тебя, дедушка, припасено. И гостя как раз угостим! Она достала из посудного шкафа и поставила на стол бутылку и два маленьких стаканчика. - Вот за это спасибо, Татьяна, - сказал дед. - Невестка у меня, Григорий Нилыч, заботливая. Давай-ка пропустим под ушку! Григорий выпил стаканчик, потом - второй, но от третьего отказался, как ни упрашивал его дед. - Достаточно, - сказал он, отодвигая стаканчик. - Я ведь, Максимыч, до этого не охоч. Разве изредка, когда застынешь, или с устатку маленько. Вот дай-ка я с Илько потолкую. - Ну-ну, - согласился дедушка. - Потолкуй, а я с дороги прилягу пока. Наломался на веслах. Почувствовав, что Григорию хочется побыть с Илько наедине, я вышел на улицу. В саду играл духовой оркестр. Может быть, там, на гулянье молодежи, Оля? На горбатом мостике, перекинутом через Соломбалку, я неожиданно встретил Галинку Прокопьеву. Я остановился и тихо сказал: - Здравствуйте. Она тоже остановилась, и я испугался. Я думал, что Галинка усмехнется, как обычно. Но она не улыбалась. Глаза ее были грустные. - Вы знаете, Оля заболела, - сказала она и вдруг отвернулась. - Заболела? А где она? - Дома... лежит. До свидания! - И девушка, должно быть, чтобы не показать своих слез, быстро отошла от меня. - Постойте! - крикнул я, но она не обернулась. Я бросился было за Галинкой, надеясь расспросить ее обо всем, но она уже скрылась. Вероятно, она вошла в какой-нибудь дом. Что мне делать? Я знал, где живет Оля, но пойти к Лукиным не решился. Оркестр в саду играл задорную "Венгерку". Мне встречались и обгоняли меня веселые парни и девушки. Всюду слышался смех. А мне было грустно и очень тяжело на душе. Если бы хоть на одну минуту я мог увидеть Олю! ...Меня мучило желание повидать Олю, узнать, что случилось. Через день "Октябрь" снова пойдет в море, и я останусь в тревожном неведении. Можно зайти к Лукиным под предлогом взять у Оли какую-нибудь книгу. Можно написать Оле записку и послать с кем-нибудь из маленьких ребят. Или подкараулить врача, когда он выйдет из дома Лукиных, и разузнать у него о болезни Оли. Возвратившись на свою улицу, я долго стоял у ворот, издали наблюдая за домом, где жила Оля. Никто в дом не входил, никто из него не выходил. Дома я вырвал из тетради страничку и, пристроившись у кухонного стола, принялся за письмо. "Оля! - написал я. - Галя сказала, что ты заболела. Что с тобой - меня это очень беспокоит..." Подумав, я зачеркнул последнюю фразу. Пришлось писать заново. "Можно ли к тебе зайти, навестить? Может быть, принести какую-нибудь книжку или еще что-нибудь? Скоро я скова ухожу в рейс. До свидания. Д. Красов" Конверта у меня не было, и я свернул записку пакетиком, подобно аптекарскому с порошками. Как назло, ребятишек на улице не оказалось. Вдруг я услышал голос Илько: - Дима! Где ты? "А если попросить Ильке?" - подумал я и крикнул: - Илько, иди-ка сюда! - Что ты там делаешь? - спросил он, выходя на крыльцо. - Илько, - сказал я тихо. - Я хочу что-то тебе сказать. Только пообещай мне, что ты об этом никому не расскажешь, даже Косте. - Если нельзя, то не буду говорить. - Пойдем на переднюю улицу... Вон видишь тот дом с зеленой крышей, одноэтажный. Там живет Оля Лукина. Она болеет. Сходи, Илько, к ней, снеси эту записку и попроси ответ. Только никому ни слова. Илько взял записку и взглянул на меня: - А что ты ей написал? - Илько, - мой голос натянулся, как струпа. Я почти не соображал, что говорю. - Илько, если я скажу тебе, что люблю ее, ты не поверишь и будешь смеяться. Я сказал это и испугался. - Почему я буду смеяться? - спросил Илько. - Я не буду смеяться. Понимал ли меня Илько, понимал ли он, что я переживаю? Сколько прошло времени, пока не было Илько, я не знаю. Может быть, минут пятнадцать, а может быть, час. Наконец он вернулся и подал мне записку. - Меня не пустили, - прошептал Илько. - Мне сказали "нельзя". Вот она тебе написала, пока я ждал. - Спасибо тебе, Илько. Пойдем домой. В ответной записке Оля писала: "Дима! Я болею, и ко мне прийти нельзя. Спасибо, что вспомнил. До скорого свидания. О. Л.". Несколько раз перечитал я записку. Слова "до скорого свидания" особенно обрадовали и взволновали меня. Во-первых, они говорили, что Оля скоро выздоровеет, во-вторых, что она согласна со мной повидаться и поговорить. Мне хотелось прыгать от счастья. Через день наш "Октябрь" снова вышел в море, в очередной рейс.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ РАЗГОВОР С КОСТЕЙ

Вторая половина навигации проходила в жестоких штормах. "Октябрь" совершил еще три рейса. Стоянки в Архангельске были короткие. Дома приходилось бывать мало. Теперь мы с нетерпением ожидали отпуска. Илько мечтал о поездке к Григорию. Конечно, я собирался поехать с ним. Каждый раз по возвращении из рейса я надеялся повидать Олю. Но мне никак это не удавалось. Или Оля все еще болела, или в те часы, когда я смотрел из окна или простаивал у своих ворот, она не выходила на улицу. Не встречал я и ее подругу. В свободное время в море мы занимались английским языком, сражались в шахматы, читали и мечтали о том времени, когда по окончании школы получим дипломы. Нам сообщили, что наш маленький китайский товарищ Ли с погибшего английского парохода остался в Советском Союзе и помещен в детский дом. Это известие было восторженно встречено всей командой "Октября". А мы с Костей и Илько решили в ближайшее же время навестить Ли. Костя так и остался на "Октябре" машинистом. На пароходе его любили и уже уважали, как взрослого члена экипажа. Из-за коротких стоянок нашей футбольной команде играть почти не удавалось, но слава "классного" игрока после встречи с норвежскими моряками крепко упрочилась за Костей. Вскоре нам пришлось расстаться с Павликом Жаворонковым. Он перешел на другой пароход и отправился в дальнее плавание - за границу. Признаться, мы завидовали Павлику. Нам тоже очень хотелось побывать в чужеземных портах, посмотреть мир. На комсомольском собрании секретарем ячейки мы избрали Костю Чижова. Однажды между рейсами я ночевал дома. Утром, собираясь на судно, я торопливо пил чай и разговаривал с дедом Максимычем. Дед жаловался на ветреную погоду - нельзя было выехать на рыбалку. Мама укладывала чистое белье в мой "рейсовый" чемодан. Вдруг она сказала: - Димушка, ты помнишь у Лукинских Олю? На нашей улице почему-то очень часто Кузнецовы назывались Кузнецовскими, Осокины - Осокинскими. О нашем дедушке можно было услышать: "Вон у Красовских дед опять рыбачить собрался". - Помню, а что? - спросил я, вздрогнув, и почувствовал, что краснею. Но мама не заметила моего смущения. - Вчера ее на юг отправили, в Крым. Она все лето болеет - Надолго? - Пока не поправится. Вон какое опять горе на Анну свалилось. Я знал, что Анной звали мать Оли. - Так у нее что, чахотка? - сочувственно спросил дед и покачал головой: В такие годы-и уже болезнь! Она ведь Димке-то ровесницей приходится. - В один год родились, - подтвердила мама. Чувство глубокой тревоги охватило меня. Быстро попрощавшись, я ушел из дому с тяжелыми мыслями. - Куда пойдете? - спросила мама, как обычно, провожая меня до ворот. - В Онегу, мама. Это уже последний рейс. "Октябрь" отвалил от пристани в полдень. В этот час и я, и Костя были свободны от вахты. Как всегда, во время отхода мы были на палубе. Ветер поднимал пыль на причале, раздувал нашу одежду, разметывал над рекой дым пароходных труб. - На море сейчас штормит, - сказал Костя, по глубже надвигая на лоб кепку. - Пойдем, сыграем в шахматы. А то в море долго играть не придется. Никакие короли и слоны на доске не устоят. - Подожди, вот Соломбалу пройдем. По совести говоря, играть мне совсем не хотелось. Меня не оставляла мысль об Оле. Но Костя мог уйти к себе в каюту и взяться за книгу. А мне и читать не хотелось в эти часы. Поговорить бы с Костей, вспомнить прошедшие годы, помечтать о будущем, рассказать ему об Олиной болезни. - Костя, а ты хотел бы поехать на юг? - Еще бы не хотел! - Знаешь, Оля Лукина уехала на юг, в Крым... Костя нахмурился и долго молчал. Почему он молчит? Может быть, он все знает об Оле? - Крым - полуостров, - сказал я только для того, чтобы прервать это странное и тягостное молчание. - Там тепло и, говорят, много роз... - Много роз... - повторил Костя. - Только можно и без роз, лишь бы здоровым быть. А Оля Лукина больна, потому ее туда и отправили. - Ты знал, Костя, что она больна? Почему же ты мне ничего не говорил раньше? Костя стоял, облокотившись на поручень, и даже не взглянул на меня. Он смотрел вниз, на волны, бегущие навстречу и бьющиеся о борт парохода. - А ты почему мне не говорил? - спросил он. И тут я догадался, что Костя тоже любит Олю, любит, видимо, давно, с тех, совсем еще детских лет, когда он впервые мне о ней говорил. Да, это было давно - в дни ареста белыми Чижова и капитана Лукина. - У Оли - туберкулез, - глухо сказал Костя. Я слышал об этой болезни, знал, что это - тяжелая болезнь. Но у нас, в Соломбале, о ней говорили очень редко. Я никогда не видел таких больных. И Соломбала всегда мне казалась местом, где живут только здоровые и веселые люди. "Октябрь" уже давно прошел мимо Соломбалы, а о шахматах мы даже не вспомнили. Потом Костя ушел на вахту. Что думал в эти часы и минуты мой друг? Мне пришло в голову непривычное слово "соперники", и стало немного смешно и немного грустно. А если вспомнить все годы нашей дружбы с Костей! Мы всегда старались уступить друг другу. Может быть, потому наша дружба была крепче. Но можно ли уступать сейчас? Да и смогу ли я так сделать? Больше об Оле мы с Костей не разговаривали.