Кофе и полынь - Софья Валерьевна Ролдугина

Тьма чуть рассеялась. Теперь это просто зыбкая летняя ночь, словно бы где-то за городом. Горизонт не то ещё не погас до конца, не то начал уже разгораться, и позади меня — бесконечное море серебристой травы, чуть колеблющейся на ветру, над головой — звёздное небо, а впереди — тёмный лес.

Там, в лесу, на седых мхах под деревьями лежат крошки, леденцы и бусины. Они мягко сияют, точно источая лунный свет — длинная-длинная цепочка огоньков, уходящая глубоко в чащу.

Я точно знаю, что это ловушка; но Кеннет где-то там, а значит, нужно идти.

Неудобные юбки превращаются в охотничий костюм, как на картине в зелёной гостиной; туфли на каблуках — в мягкие сапоги. На поясе у меня сумка, а в сумке — отцовский револьвер.

Не настоящий, разумеется.

Но так спокойнее.

Я взвожу курок — и ступаю под сень деревьев.

Лес тёмен, велик и страшен. Он смердит глубоким подземельем, сырым склепом, куда не проникает ни единого солнечного луча, смертью, тленом и забвением… Так его видит тот, кто здесь чужак — и враг.

Иду — и представляю, каким мог быть лес на самом деле.

Сейчас; тысячу лет назад.

В настоящем, живом лесу никогда не бывает такой тишины. Там шумит ветер в кронах и перекликаются птицы, журчат в оврагах ручьи, иногда слышно тявканье лисицы или писк мыши. Летней ночью воздух пьянит; он полон ароматом цветов — таволга, ромашка, луговая герань, мышиный горошек, дербенник и ещё многие-многие, чьих названий я даже не знаю. Запах и медовый, и терпкий, с щекочущей нос пыльцой… Уже поспевает земляника, а ежевичник в россыпи мелких зелёных ягод, которые дозреют лишь к осени. От низин пахнет мхом и крапивой, от взгорков — полынью, и горько, и свежо. Издали тянет дымом. Где-то горят костры, я знаю, и искры взмывают в иссиня-чёрное небо, и звучат голоса, и дудочка поёт, и гудят струны, и гулко, упруго откликаются на удар ладонью барабаны, обтянутые кожей…

Но то в настоящем лесу, а этот мёртв и тих.

Насколько спокойней и проще было бы идти здесь вместе с кем-то, кто прикроет спину и сумеет защитить… Я вспоминаю о Лайзо — и меня бросает в жар, а следом тут же в холод, и колени ослабевают.

Опасно.

Отчего-то кажется, что звать его ни за что нельзя; если позову — случится что-то плохое.

Вместо этого я представляю, что бок о бок со мной идёт леди Милдред. У неё ясный взгляд путешественницы, и её не пугает ни чаща, ни отсутствие тропинки, спина прямая, а шаг твёрд… Когда я думаю о леди Милдред, то вокруг становится ещё светлее, словно пробиваются сквозь густую листву лунные лучи. И это напоминает мне почему-то о Сэране, о том, как он изображён на картине Нингена — попирающим змею, а значит, с ним никакие ядовитые твари не страшны.

Представляю, как он наступает на Валха, принявшего облик гадюки, и становится смешно.

Я чуть прикрываю глаза и воображаю, что рядом идёт Зельда с её талисманами и едкими присказками; Джула отчего-то представляю тоже — пылающего, страшного, но всё-таки не чужого, своего… Пытаюсь представить рядом отца или мать, но их облик размывается и ускользает, и вместо них возникает вдруг Дженнет Блэк.

Она улыбается, а потом подносит палец к губам — и указывает взглядом в сторону.

Это предупреждение.

Замедляю шаг; внимательно оглядываю тёмные заросли — и только потому замечаю там движение.

Кто-то идёт следом за мной.

Походка пружинистая, беззвучная. И плавная — словно река перекатывается через пороги, естественно и легко… Изредка можно уловить отблеск в глазах, когда ветви над головой размыкаются. Огоньки блестят невысоко, на уровне груди — значит, меня преследует зверь, не человек.

Берусь за револьвер поудобнее.

Напряжение возрастает. Я ускоряю шаг — и тень в зарослях движется быстрее. Иногда она мелькает справа, иногда — слева; похоже, что иногда пересекает тропинку у меня за спиной, но подловить её в этот момент не получается… Плечи каменеют; пальцы сводит. Я мысленно готовлюсь к тому, что в любой момент нечто жуткое, огромное, зубастое бросится из засады…

…и совершенно не ожидаю того, что тварь, всласть измотав меня ожиданием, просто выйдет на тропинку и перегородит её.

Это огромный серый волк.

Он наклоняет голову, скалится. Зубы — с палец величиной; глаза — два жёлтых фонаря. Он взрывает землю лапой, напружинивается, готовясь напасть…

Но у меня есть револьвер, а цель слишком большая, чтобы промахнуться.

Бах, бах, бах… К счастью, во сне никогда не кончаются пули.

Волк успевает дёрнуться в мою сторону, но не прыгнуть, а затем тяжело заваливается на бок. Он падает настолько гротескно, очевидно мёртвым, что так и хочется подойти, проверить — а правда ли?

Обвожу взглядом тёмный, тихий, неживой лес и говорю:

— Попробуй выйти сам, если не боишься.

Но лес, конечно, молчит — и тот, кто его создал, тоже.

Постепенно крошек и бусин становится меньше. Моя путеводная нить словно бы истончается… Тоже тревожный знак, и сейчас я понимаю вполне ясно, что он означает: у Кеннета осталось не так много сил, а значит, и времени.

Ускоряю шаг; затем перехожу на бег.

Наверное, я с самого детства столько не бегала.

Мир вокруг тоже становится несоразмерно большим, как в детстве, и угрожающим, как в кошмарном сне. Деревья-исполины; обычные коряги, которые норовят то голову поднять и зашипеть, то лапой вцепиться в подол… Вспоминать, что у меня не платье, а удобный мужской костюм, с каждым разом всё труднее; а если я и вспоминаю, то ноги начинает путать не подол, а сухая трава, крепкая, как верёвки. И снова мелькают звериные силуэты по сторонам, в зарослях, и зловеще сверкают жёлтые глаза, и клацают зубы.

Волков, наверно, уже целая стая.

От всех не отстреляться.

«Должен быть выход, — думаю я, прижимая руку к груди, и нащупываю батистовый мешочек с камнем-талисманом от Лайзо. — Должен быть!»

Когда на пути возникает хибара — спасибо, что не сложенная из пряников — я почти не удивляюсь. Взбегаю по ступеням, дёргаю на себя дверь, влетаю внутрь и захлопываю за собой, отсекая лес…

Становится очень тихо.

Обстановка бедна: сундук с откинутой крышкой, лавка, печь и стол. В сундуке — череп и кости; на столе — треснутая глиняная миска. Не хватает, пожалуй, только ведьмы-старухи, и, стоит об этом подумать, я вижу её, чёрную, как ночь, с мелкими-мелкими седыми кудрями.

Абени?

Она закрывает глаза —