Воспоминания Свена Стокгольмца - Натаниэль Ян Миллер

кашляющий моторчик. На мое удивление он великолепно справился с задачей, позволив лодке не смещаться в подветренную сторону, пока мы шли вдоль каменистого берега. Ближе к вечеру мы добрались до Бискайяхукена.

Основной домик, самый большой из трех, оказался по-настоящему ветхим. После того как мы оторвали бревно, которым приперли дверь, чтобы не открывалась, эта дверь свалилась с петель. Внутри пахло старым кислым табаком, крысами, гнилыми кожами. Единственное окно занавесили жирными желтыми занавесками. Очевидно, последний обитатель домика обожал строгать или любил животных, потому что оставил будоражащий воображение зверинец миниатюрных, затейливо вырезанных существ, частью реальных, частью фантастических. Было несколько моржей, нарвалы, а еще барсуки, кентавры, драконы. Большинство выражало боль или злость. Меня обеспокоило то, что строгальщик не забрал их с собой. Он умер здесь или неподалеку? Его дух ищет эти поделки? Он оставил их, дабы отвадить зло или только незваных гостей, вроде нас?

Хельга не встревожилась. Схватив горсть фигурок, она положила их на коленки Скульд. Малышка была в восторге. Эберхард стоял на пороге и скулил, пока я не рявкнул на него, веля войти. Завесив вход куском ветхой кожи, я стал разжигать сомнительного вида печь, пока Хельга раскладывалась. Соответственно своему мировоззрению Хельга додумалась привезти с собой странноватый набор вещей – в основном еду и крепкие напитки, – но забыла другие необходимые принадлежности, например, масло для лампы и сменные подгузники для Скульд, облепленной теперь собственным калом. Я отнес малышку к воде и вымыл ей попку, ругательски проклиная себя за то, что согласился на столь глупую поездку. Я думал, что Скульд воспротивится своеобразному ледяному крещению, но сперва на ее личике отразился шок, потом она засмеялась, будто не представляла себе развлечений лучше.

В дымчатом сумраке домика, единственным достоинством которого было то, что в нем потеплело на пару градусов, а дым из трубы заглушил мерзкие запахи, мы провели удивительно веселый вечер.

Хельга была в хорошем настроении. Я подумал, что перетерпел бы куда большие неудобства, если их ценой вытащу племянницу из черной ямы. Я задрожал, потому что всем относительно теплым, что на мне было, накрыл Скульд и сделал это с радостью. Мрачный домик казался чуть ли не спасением. Новизна чего-то таки стоила, перемена эта была практически бесценна.

– Ну что, дядя, мы купим этот маленький форпост? – спросила Хельга, после того как мы допили вино и доели сухую колбасу из тюленины.

– На чьи деньги? – уточнил я.

– На твои, конечно. Остаток того, что дала мне мама, я потратила на нашу лодку. А вот у тебя наверняка много отложено. Мне Чарльз сказал. Периодически стоит позволять себе больше, чем порцию табака.

– Да, пожалуй, – отозвался я. – Домики могут пригодиться. Подправим их немного и сможем сдавать в аренду туристам.

– Туристам на Шпицбергене! – воскликнула Хельга. – Дядя, что за ерунда?!

54

Но черная яма по-прежнему манила. По возвращении в Брюснесет лицо Хельги, в минуты радости прорезавшееся тысячей морщинок, не соответствующих ее юности, застыло в нечто гранитоподобное. Свет в глазах погас. Зубы, которые Хельга не любила показывать, но при внезапных, непроизвольных улыбках сверкавшие особенно ярко, больше не обнажались.

В надежде вытащить племянницу из болота я из кожи вон лез, стараясь вернуть мимолетную радость нашего путешествия. Я даже лично встретил следующую группу моряков, чтобы официально оформить покупку домиков в Бискайяхукене, но когда с торжеством выложил ей новости, племянница осталась равнодушной. Можно даже сказать, ее меланхолия стала глубже и непроходимее; а обычно спокойная Скульд при полном отсутствии материнского внимания начала капризничать. Я принялся обдумывать менее очевидные варианты, например, отправку Хельги обратно в Лонгйир или даже в Швецию, но малейший намек на возвращение в цивилизованный мир встречался в штыки. Опасаясь самоубийства, теперь я следил за Хельгой почти круглосуточно. Я мало спал и пренебрегал своими обязанностями.

А потом случилось другое.

Умер Эберхард. Подробности описывать не хочу, потому что в день его смерти образовалась духовная или эмоциональная брешь в пространстве и времени. И сколько бы лет ни прошло, я всегда могу обернуться и прочувствовать ту боль, словно разрыв во мне образуется заново; или тоска может протянуть ледяной перст и повалить меня, когда я буду готов к этому меньше всего. Это часть меня. Тень, сопровождающая мою тень. Исцеления здесь нет.

Скажу лишь следующее. Слабеть мой друг начал с приездом Хельги и Скульд, будто их неожиданное и продолжительное присутствие нарушило отлаженный ритм его жизни сильнее, чем он мог вытерпеть. Мне хотелось, чтобы Скульд росла рядом с ним, чтобы они, так сказать, сблизились. Но Эберхард никогда не делал тайны из своих чувств и благоволил лишь немногим. Детей он не любил. Несколько раз малышка пыталась привлечь его внимание – дергала за хвост, карабкалась ему на спину, но тот в ответ лишь сдавленно рычал и уходил на свое место у огня, где сворачивался в максимально тугой клубок. Связанные с малышкой хлопоты он наблюдал с настороженным недоверием, словно, стоило ему ослабить бдительность, и они коснулись бы и его.

Возможно, ему просто вышел срок. Его возраст не знал никто. В 1918-м, когда Тапио нашел его в Лонгйире, ему было не то два года, не то четыре. Тапио заявил, что в собачьем возрасте не разбирается, и мы с Макинтайром ничем от него не отличались. Следовательно, в июне, когда он умер, ему было одиннадцать или тринадцать. Почтенный возраст.

Эберхард начал сдавать еще зимой, но каким-то образом выдержал обычные тяготы долгой полярной ночи и необычные – появление двух соседок, мою болезнь и медленное выздоровление, мои растущие обязанности по отношению к Скульд. Но ко времени нашей поездки в Баскский Крюк от Эберхарда осталась только оболочка, хрупкая, комковатая, не рассыпающаяся только благодаря стойкости, упорству, неугомонности.

Не стану говорить о том невозможном решении и чувстве предательства, которое унесу с собой в могилу. Достаточно сказать, что в день его смерти я сделал широкий, но абсурдный жест – построил маленький плот, уложил на плавник тело Эберхарда, спустил на воду Элисхамны и поджег. Я надеялся, что, подобно предкам-викингам, пес будет гореть невероятно долгое время и плыть до самого Северного полюса.

Однако к утру Эберхарда прибило к берегу, как сброшенный с корабля груз. Лисы растерзали трупик прежде, чем я вышел из хижины. Когда я нашел его, они злорадно лаяли за горным склоном. Хочется думать, что расстройство желудка, которое Эберхард у них вызвал, ведь я щедро пропитал его труп парафином, стало его последним и успешнейшим актом насилия против них.

Я рыдал непомерно долгое