Божий гнев - Юзеф Крашевский

Калиновский, по слухам, оборонялся очень храбро, но принужденный драться с превосходящими силами, не мог долго устоять.

Каменец защищали его укрепления, но если б осада затянулась, ему грозил бы голод, притом всегда можно было опасаться измены. В войске у Калиновского тоже шли нелады и свары, а под Винницей дошло до разграбления возов своими же разбушевавшимися солдатами, с которыми начальники не могли справиться. Потихоньку говорили, что на Украине и в Подолии в войсках такой переполох, что люди уходят толпами, еще не видав неприятеля. Следовало торопиться на помощь Калиновскому.

Король и двор, при всей спешке, не могли выбраться так скоро, как следовало бы при таких опасных обстоятельствах. Дело шло не о Калиновском и Каменце, в неприступность которого верили, а о придании походу короля возможно большей торжественности. За это стояла главным образом королева, а за нею подчинявшийся ее влиянию король, выступавший точно в Крестовый поход, с чудотворным образом, с благословением апостолической столицы, с освященным мечом.

Все это имело целью поднять дух войска и поразить врага.

В Люблине собирались все, кто должен был сопутствовать королю или проститься с ним в этом городе. Стржембош каждый день встречал знакомые лица. Приехал и маршалок Любомирский, хотя король запретил ему показываться на глаза. Говорили, что у него найдутся здесь приятели и посредники, которые выхлопочут примирение и прощение.

После первых известий от Калиновского о взятии Ямполя, происшествий под Винницей и приготовлений к осаде в Каменце пришли дальнейшие о том, что Хмель, разделив свои силы на три части, сам идет на короля, часть войска отправил под Константинов, а остальных под Каменец.

С каждым днем в лагере усиливалось движение и дополнялись приготовления к походу, и все с великим нетерпением ожидали прибытия королевской четы.

Стржембош имел достаточно времени привыкнуть к новому для него образу жизни, в чем помогал ему дядя, нарочно давая ему разные поручения, чтоб он успел освоиться с делом еще до выступления.

IX

После долгого ожидания прибыли наконец в Люблин опередившие короля квартирмейстеры, обоз, прислуга и разная утварь, а в один прекрасный весенний день и сам Ян Казимир, хотя с не слишком многочисленной и блестящей свитой, но в латах и шлеме, совершил торжественный въезд в город. За ним следовала королева в карете, запряженной шестеркою белых лошадей, и ее свита, тоже в роскошных экипажах. Все проехали прямо в костел, где их встретил папский нунций де Торрес с многочисленным духовенством.

В этот день, впрочем, ограничились только краткой молитвой, а главную церемонию назначили на третий день, причем было оповещено, что святейший отец прислал королю освященный меч и шишак и благословение на войну в письме, а королеве, согласно обычаю, золотую розу, такую же мать Яна Казимира получила некогда из Рима.

В свите королевы, кроме ее француженок, находилась лишь одна польская пани, подканцлерша Радзеевская. Хотя она ехала с мужем, но уже была пущена в ход сплетня, будто она предприняла эту поездку не ради Марии Людвики, а ради короля.

На третий день, когда должно было состояться торжественное богослужение и передача меча и шишака, в костел с раннего утра устремились такие толпы народа, что у дверей пришлось поставить стражу. Почти вся войсковая старшина собралась на церемонию.

Никогда еще Люблин не видывал такого блестящего собрания, таких пышных свит, как в этот день. Некоторые с удивлением заметили, что в числе других в костеле присутствовал, несмотря на королевское запрещение, и Любомирский, прятавшийся за нунцием и толпой духовенства.

Хотя от короля постарались утаить, что за Любомирского собираются выступить с публичным ходатайством при таких условиях, которые делали отказ невозможным, но Радзеевский, не питавший особенной симпатии к Любомирскму, давши королеве слово, что не выдаст тайны, не преминул сообщить о ней Яну Казимиру. Быть может, если бы это сделал кто-нибудь другой, король заволновался бы и принял меры; но сообщение Радзеевского Казимир выслушал молча и затем не показал вида, что знает что-нибудь.

Передача меча по прочтении папского письма, затем вручение освященной розы Марии Людвике заняли довольно много времени, так как заранее назначенные ораторы должны были произнести благодарственные речи от имени получивших дары, в заключение нунций, вместе с окружавшими его, подвели к королю Любомирского, который бросился перед ним на колени, и начал умолять и просить, чтобы он соблаговолил отпустить ему вину.

Глаза всех обратились на короля, который побледнел, принял гордый и суровый вид и сначала отклонил просьбу, говоря, что не может оказать снисхождения оскорбителю королевского суда. Однако нунций, канцлер Лещинский и сенаторы окружили короля и пристали к нему, а королева тоже вступилась за маршалка, так что Ян Казимир, стоя перед алтарем и крестом, заклинаемый Иисусом, который простил своим мучителям, не мог больше упираться.

Король только проворчал, что должен поставить известные условия прощения, и, таким образом, подготовленное главным образом стараниями Радзивилла (который пользовался расположением духовенства за свою набожность) примирение состоялось.

При всем том Любомирскому пришлось дорого поплатиться за свою вспыльчивость и неуважение к суду, так как, не считая того, что он заплатил инстигатору Давиду Житкевичу, он навсегда потерял расположение короля.

Стржембош, получив на этот день увольнение от своих обязанностей в лагере, тотчас побежал к приятелям и знакомым, ко двору и королевской хоругви, в которую записались многие из его товарищей, — повидаться с ними и узнать, нет ли чего нового.

Тизенгауз, который остался на своей службе при особе короля и был в хороших отношениях со Стржембошем, мог всего лучше осведомить его и охотно рассказал обо всем, что произошло со времени его отъезда из Варшавы.

Он имел в виду главным образом подканцлера, который уже теперь подготовлял то, что должно было положить конец всему походу, войне и победам.

Знал также Тизенгауз, имевший своих людей в дворне Радзеевского, что тотчас по прибытии в Люблин подканцлер стал почасту запираться с подчашием Дембицким и вести с ним долгие и оживленные беседы.

Наружный мир Радзеевского с женой, как подозревал Тизенгауз, был подвохом и предательством, а взятие ее с собой имело какую-то тайную цель, остававшуюся для него неясной.

За все время поездки в Люблин поведение Радзеевского было непонятным, так как он не отходил от Марии Людвики, ехал при ней, служил ей, а королю показывался только тогда, когда видел, что это для него особенно несносно. Подканцлерша же, за которой он обыкновенно так ревниво следил, затрудняя всем и каждому доступ к ней, была теперь предоставлена самой себе, так что и король мог бы свободно сблизиться с нею, и те, которые взяли бы на себя роль посредников между ним и ей.

Однако подканцлерша, видимо, избегала всего, что могло бы кинуть какое-нибудь подозрение на нее и на короля. Король тоже не пытался сблизиться с нею, даже избегал ее, ради королевы, ради двора, наконец и из-за поведения Радзеевского, казавшегося ему странным и подозрительным.

Из всех съехавшихся сюда особ Мария Людвика бесспорно была самой счастливой; видно было, что она достигла того, чего хотела, и была спокойна за будущее. Могла сказать самой себе, что покорила Польшу и правила ей. Король подчинялся ее распоряжениям; иногда пробовал сопротивляться, но никогда не мог выдержать характера.

Когда он вспылит, Мария Людвика с большим тактом давала улечься его раздражению, выжидала, ублажала его; а затем, когда он успокаивался, поворачивала все по-своему. Это уже всем было известно.

Война, которая должна была покрыть короля славой, была главным образом ее делом и так увлекала ее, что она готова была сопровождать его, уверенная, что ни ей, ни ему не грозит никакая опасность.

Ян Казимир не перечил ей, хотя и находил ее фантазию странной. Сенаторы и гетманы не скрывали, что участие королевы в походе им вовсе не по нутру. По их представлению женщины, хотя бы и королевы, не могли находиться там, где лилась кровь, без оскорбления своих священнейших чувств; да и надобности в них не было, потому что они скорее ослабляли, чем повышали мужество войска. Вообще эта фантазия могла, по их мнению, только повредить походу. Королю не смели говорить об этом, но канцлеры, епископы и приезжавшие сенаторы все единогласно решили противиться дальнейшему присутствию королевы и уговаривать ее вернуться в Варшаву, где она могла с примасом заняться текущими делами.

Король как во всех остальных делах, так и в этом не хотел перечить жене.

После торжества передачи меча и шишака в костеле и прощения Любомирского король тотчас и с необычайною для него энергией занялся устройством войск, которые нашел здесь. После ранней молитвы, не обращая внимания на погоду, слякоть и холод, он по целым дням оставался на коне, делая смотры, знакомясь с полками и расспрашивая о них. Окружал себя почти исключительно военачальниками и ни о чем не говорил, кроме военных дел.