Обитель - Максим Константинович Сонин

– Да не будет никакой следователь по церковным адресам ездить… – Микко нахмурился. – И вам не поверит, почему он должен?

– Это правда, – сказала Мишка. – Я немного рассчитываю на то, что Эля правильно оценила отношение следователя к церкви, а значит, он меня хотя бы выслушает. Это во-первых. Во-вторых, я же ему не церковников предложу. Я ему предложу женщину, сбежавшую со склада, где прошел рейд. Все, кто там был, арестованы – значит, и ее должны были арестовать. Раз полиция провела такой рейд, то тут одно из двух. Или они церковников не боятся, или договор такой заключили. Понимаете?

– Не до конца, – сказал Микко. – Да и не верю я. Полиция с церковниками не воюет.

– Рейд-то они провели, – сказала Мишка. – Значит, все-таки как-то, но воюет.

– Так ты сдашь полиции одну полоумную старуху, – сказала Вера. – А Трофимов? А Лесов?

– Не все битвы можно выиграть, – сказала Мишка. – Пока что у нас нет книги и нет уверенности, что следователь нам поможет, даже если она будет. И Эля до сих пор в тюрьме.

– Ладно. – Вера закусила губу. – Как можно выкрасть книгу?

– Да как что угодно, – сказала Мишка. – Нужно войти в здание епархии, найти офис митрополита, вынести оттуда книгу. Это несложно, если только подгадать момент, когда в кабинете никого нет. Но вот кто пойдет за книгой…

Мишке было очень трудно это признавать, но она понимала, что сама не может сейчас никуда отправиться. Руки дрожали, все тело болело, а зрение до сих пор фокусировалось не до конца.

– Я не пойду, – сказал Микко.

– От вас не ожидалось. – Вера посмотрела на Мишку. – Ты хочешь, чтобы я украла книгу?

– Нет, – сказала Мишка. – У тебя рука на перевязи. И вообще, с этого момента мы с тобой не расстаемся, договорились?

Вера кивнула.

Костя вышел из кабинета, спустился на задний двор центрального управления МВД. Достал сигареты, закурил. Во дворе он был один – холодно.

Думал о морге, в который как раз собирался поехать, настраивался на нужный лад. Пообещал себе, что попытается увидеть в трупах людей. Вдруг хлопнула дверь за спиной, и рядом оказался мужчина в пиджаке, которого Костя сразу узнал. Он с удивлением смотрел, как министр МВД, прямой начальник его начальника и человек, которого он до сегодняшнего дня видел или издали, или на фотографиях, вытряхивает из полупустой пачки смятую сигарету.

– Огонька не будет? – спросил министр. Костя потянул из кармана зажигалку, а свободной рукой отдал честь.

– Вольно, – сказал министр. – Вы же…

Он пощелкал пальцами.

– Вы Константин, правильно? – Министр улыбнулся. – Гуров, как сыщик, да?

Костя кивнул.

– А мы как раз с вашим начальником разговаривали. – Министр вкусно затянулся и вдруг заговорил как-то иначе, будто неслучайно вышел на двор: – А вы как считаете? Мы всех преступников арестовали? Или еще нити есть?

Костя неуверенно качнул головой так, чтобы это можно было проинтерпретировать любым подходящим способом.

– Вот и мне кажется, что не всех, – сказал министр. – Даниил Андреевич со мной не согласен, и ему, конечно, лучше видно. Он начальник полиции, ближе к земле. И все же… Не находите?

Костя кивнул. Начальство решило все-таки втянуть его в большую игру. Морг предстояло отложить. И сразу нашлось объяснение появлению министра. Из разговоров с приезжими стало ясно, что разбирательство предстоит длинное, а пока в управлении заседают федералы, никто не будет винить министра и МВД, если окажутся арестованы еще новые церковники. Министра не будут, а вот следователя, ведущего дело, церковь обязательно запомнит.

Костя оглянулся, и оказалось, что министр уже ушел. На снегу валялась недокуренная сигарета. Можно было вернуться в кабинет и вести себя так, как будто этого разговора не было. Тогда его имя не запомнят церковники – его запомнит министр. Костя раздавил фильтр сигареты об стену, чертыхнулся. На стене осталось черное пятно.

Оно все разрасталось и разрасталось. Черное ничто, тянущее к себе Еву. Темное, бездонное. И глубоко внизу ныл противный, скрежещущий голос:

Сюда иди, Ева! Сюда иди! Сюда!

Вдруг кто-то схватил ее за плечо, развернул, и оказалось, что над ней нависает это страшное лицо с дырками вместо глаз. Ева завизжала, и грязная рука тут же зажала ей рот.

В избе было светло – дверь стояла распахнутая, и внутрь уже намело снега. Остальные дети уже проснулись, стояли у стенки, молча разглядывали Еву.

– Тс-с-с, – сказала матушка Мария. – Кричать нельзя.

Она немного посжимала Евины щеки, повертела ее голову туда-сюда, потом прощупала ее нос и уши.

– Ты сегодня… – сказала матушка. – Ты за дровами ходить будешь. Умеешь дрова искать?

Ева кивнула. Не раз собирала для сказок хворост в Обители. Матушка отпустила ее, и рука, только что зажимавшая рот, исчезла в ворохе черной ткани. Вся матушка была такая, будто улей из черных, грязных до такой степени, что твердых, тряпок. Лицо тоже практически исчезло, зависло темным лоскутом. Матушка перебралась к печке, открыла ее. Ева хотела сказать, что ей хочется есть, но было ясно, что кормить сейчас не будут. Поэтому она поднялась, огляделась, нет ли еще свободных лаптей или валенок. У других детей были, хотя у одного мальчика носок валенка был дырявый, а у другого на левой ноге вместо обуви был черный носок, обмотанный скотчем. Ева поняла, что обуви ей не дадут.

У печки матушка обернулась – на мгновение стало видно ее лицо среди черных складок, и Ева подавилась криком.

– Что стоите? – спросила матушка, снова сворачиваясь к огню. – Вон!

Дети по одному стали выбираться на улицу. Ева пошла следом.

Днем избу было видно только чуть-чуть лучше, чем ночью. Выдавала ее труба, которая, оказывается, торчала из крыши, – труба выбрасывала в небо черный дым. Ева попрыгала, пытаясь согреться, – но босиком на снегу не слишком согреешься. Тогда огляделась в поисках дров. Деревьев здесь разных было много, но все, во-первых, большие, а во-вторых, в глубоком снегу.

– Пойдем. – Вчерашний мальчик подошел к Еве. – Пой-дем за дровами, я покажу.

В разные стороны от избы разбрелись дети. Двоим полагалось собирать хворост. Еще трое расчищали с мостков выпавший за ночь снег. Остальные мыли посуду – металлические тарелки и ложки, которые жгли руки и в ледяной воде не отмывались совсем. А груда тарелок была большая – на каждую еду матушка выставляла новые.

Сама матушка стояла в избе у икон. Стояла на коленях, била поклоны. Равномерно, тихо и заунывно читая молитву: