Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский

за круглым столом участники встречи, и только два кресла пустовали. Павловский должен был сесть между Демиденко и Пудиным. Появилась хозяйка дома.

— Моя жена Вера Ивановна, — деловито представил ее Пузицкий, давая понять, что представление не обязывает гостей ни вставать, ни, не дай бог, целовать хозяйке руку. Да и сама Вера Ивановна, кивнув гостям, только спросила быстро:

— Можно подавать?

— Да. И больше в квартиру никого не впускать, — распорядился Пузицкий.

Пока Вера Ивановна и помогавшая ей горничная носили на стол водку, закуску и посуду, Пузицкий негромким голосом и тоже без осложняющих церемоний представил Павловского членам ЦК «ЛД» и, в свою очередь, представил их Павловскому. Приветливые и сухие кивки, сдержанные улыбки, откровенное рассматривание друг друга.

Пузицкий попросил присутствующих налить в свои рюмки водку. Когда графин обошел всех, Пузицкий встал:

— По русскому обычаю, я думаю, мы прежде всего должны выпить за благополучный приезд нашего уважаемого гостя. Прошу!

Павловский поднес свою рюмку ко рту, и в это мгновение Пудин и Демиденко схватили его за руки и хорошо отработанным приемом завернули их ему за спину. Одновременно они рванули его от стола и, повалив на пол, прижали лицом к паркету. Когда Павловского прочно спеленали веревкой, Пудин поднял его на руки и посадил на диван. Все это произошло в считанные секунды, Павловский даже не успел напрячь мышцы, да и вообще его точно паралич хватил.

— Вы арестованы, Павловский, — сказал Пузицкий. — Надеюсь, вы не будете настаивать на формальности предъявления вам ордера на арест?

Павловский сидел неподвижно и тупо смотрел прямо перед собой…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Его внесли в коридор тюрьмы и, положив на пол, развязали веревки. Комендант тюрьмы, принявший Павловского от чекистов, приказал ему встать, но тот продолжал лежать на боку, чуть шевеля пальцами затекших рук. Конвойные поставили его на ноги и втолкнули в камеру.

Минут десять Павловский стоял, привалясь плечом к стене, низко уронив голову на грудь. Но вот он поднял голову, оглянулся, заметил движение в смотровом глазке и диким прыжком кинулся на дверь, изрыгая матерную брань. Тяжелая кованая дверь гремела от его бешеных ударов. Он бросался на нее до тех пор, пока, совершенно обессиленный, не повалился на пол. Стоявший по другую сторону комендант облегченно вздохнул — он боялся за жизнь Павловского, который, окончательно обезумев, мог разбить себе голову о железную дверь.

Но Павловский не думал о самоубийстве — его сжигала ярость, ему хотелось бить, ломать, крушить все, что попадало ему под руку. В камере же были только четыре стены, пол, потолок да еще вверху небольшое зарешеченное окно.

Второй приступ ярости у Павловского начался в сумерки. Он прыгал с разбегу, пытаясь ухватиться за переплет оконной решетки. И один раз это ему удалось. Он подтянулся, ухватился за решетку двумя руками и повис, извиваясь всем телом. Это продолжалось долго; в конце концов он сам понял всю бесполезность своих усилий — как мешок, упал на пол и лежал неподвижно вниз лицом.

Ночью он переполз к боковой стене и стал выбивать по Морзе интернациональный тюремный сигнал «я здесь — отвечай». Он стучал несколько часов, костяшки пальцев начали кровоточить, но ему никто не ответил. Тогда он с глухим воем снова упал на пол ничком и вскоре заснул…

Комендант тюрьмы, всю ночь дежуривший возле камеры, доложил Артузову, что утром Павловский был абсолютно спокоен, подошел к двери и попросил воды. Он выпил все до дна, поблагодарил, возвратил кружку и спросил, который час. Потом сказал, что при аресте у него кто-то взял золотые дареные часы и бумажник с тридцатью тремя советскими червонцами. Комендант успокоил: все его вещи и деньги в полной сохранности. Павловский поблагодарил и спросил:

— Меня на допрос сегодня вызовут?

Ответа он не получил, а комендант тюрьмы пошел звонить по телефону Артузову…

Первый допрос Артур Христианович проводил сам. Он был уверен, что Павловский только играет в покорность и будет пытаться применить на деле свою давнюю теорию: нет на свете тюрем, из которых нельзя бежать, и нет обстоятельств абсолютно безвыходных. Он говорил это Шешене, еще когда они вместе рыскали по Белоруссии в войсках генерала Балаховича…

Когда в камеру к Павловскому вошел Артузов — небольшого роста, в толстовке, широкий воротник которой был элегантно повязан галстуком, с аккуратной черной испанской бородкой — и одновременно комендант тюрьмы внес в камеру две табуретки, а у дверей стали два здоровенных часовых, Павловский решил: здесь он не будет давать никаких показаний, пусть его на допросы водят, он должен иметь шансы к побегу.

— Вы Павловский? — негромко спросил Артузов, садясь на табуретку и раскрывая на коленях папку с бумагами. Павловский не ответил, и, когда Артузов указал ему на вторую табуретку, он сел не лицом к Артузову, а боком.

— Чтобы все было ясно с самого начала, должен сказать, что я возглавляю контрразведку ГПУ, — так же негромко продолжал Артузов, заставляя Павловского прислушиваться. — Надеюсь, вам не надо объяснять, что это такое? Прекрасно. Мне необходимо ваше подтверждение, что вы действительно Сергей Эдуардович Павловский.

Павловский повернулся к Артузову, и тот увидел в его красивых синих глазах душевную сумятицу — видно, он сейчас решал: отвечать или продолжать молчать. Встретив взгляд артузовских пристальных и чуть иронических светлых глаз, он медленно отвернулся и ответил глухо:

— Действительно Павловский… Сергей Эдуардович.

Артузов протянул Павловскому бумаги:

— Здесь вкратце изложены наши претензии лично к вам. Я бы просил вас, для ускорения процедуры, ознакомиться с этим списком. Допрос мы начнем позже. Подготовьтесь… Может быть, здесь окажется какая-нибудь неточность или… упущение…

— Допрашивать меня будете вы? — не поворачиваясь, спросил Павловский.

— Нет… — мягко ответил Артузов и встал. — По всей вероятности, вам