Синдром отсутствующего ёжика - Наталия Терентьева

Открывая дверь квартиры, я сразу почувствовала неладное. Звонить с дороги Грише я не стала, боясь разбудить Владика, но он, похоже, проснулся и без моего звонка. Когда я входила на площадку и доставала ключи, то явственно слышала стук упавшего предмета и громкий голос Владика. Правда, что он говорил, я не разобрала. Теперь за дверью стояла полная тишина. Хуже этого нет, если знаешь, что в квартире два ребенка и оба не спят.

Я вошла в прихожую и с порога огляделась. Да-а-а… Вот такого у нас в квартире еще не было… «Был на квартиру налет? – Нет. – К нам приходил бегемот? – Нет…» Такое милое и смешное стихотворение, я часто читала его Ийке, но она даже представить не могла себе, что можно сотворить, пока дома нет мамы. Сама Ийка всегда тихо играла с куклами или смотрела картинки в книжках, которых у нее было огромное количество. И еще любила убирать все на место. А повзрослев, читала или рисовала, потом тщательно, сосредоточенно отмывая кисточки и руки.

Наклонившись и со вздохом поправив свой покосившийся портрет «Мама улыбается и с ромашками», который Ийка нарисовала лет в семь и сама повесила в нашей маленькой прихожей (с тех пор он так там и висит, очень низко, на уровне головы семилетнего ребенка), я сняла ботинки и заглянула в комнату.

На полу, среди обломков игрушек, разваленного лего и, увы, осколков – чего, я пока не поняла, – сидел Владик и крутил в руках голову рыжего мишки. Мягкое тельце игрушки валялось рядом. Думаю, понадобилась порядочная сила, чтобы оторвать голову, она вовсе не болталась на ниточке. У Владика было совершенно зареванное лицо и красные, еще даже не высохшие глаза. Гриша стоял вытянувшись по стойке «смирно» и смотрел в пол. Думаю, он уже был морально готов отправиться в ванную на ночь или в ссылку на балкон.

Как-то Лиля, вызвав меня к сильно заболевшему сыну, честно призналась (ведь на самом деле она очень откровенная и не злая женщина), что в сердцах заперла Гришу на застекленной лоджии. Правда, одев его, как на прогулку. Заперла за то, что он красиво разрисовал какую-то нужную справку, за которой она простояла в очереди два с половиной часа после работы, уставшая и голодная. Отругав и заперев Гришу на балконе, Лиля ушла в соседний магазин, чтобы ему пострашнее было, чтобы он прочувствовал свою вину. Да по дороге вспомнила, что у нее нет целых колготок, завтра на работу идти не в чем, и решила быстро забежать за колготками, а там увидела бриджи, модные и очень недорогие, и стала их мерить, и пока ей искали нужный размер, она примерила еще пару кофточек. Потом заскочила в детский отдел и купила Грише шерстяные носки и красивую рубашку для будущих концертов.

В общем, когда Лиля пришла домой, Гриша на лоджии уже и не плакал, а только дрожал, синий и одеревеневший. Была зима, и морозная. Лиля дала сыну горячего чаю и тут же его простила. Но было уже поздно – Гриша сильно заболел. И, наверно, на всю жизнь запомнил, что лучше вообще ничего не разрисовывать – ни справки, ни паспорта, ни книжки. И еще запомнил, что за проказы можно оказаться на запертом промерзшем балконе, безо всякой надежды оттуда самостоятельно выбраться.

Я присела и подняла крупный осколок, лежавший прямо под ногой Владика. Ясно, большая синяя ваза. Ладно, я ее и так не любила, мне вручили ее в поликлинике на тридцатилетие, и такого количества цветов, которое могло бы поместиться в эту вазу, мне никто никогда не дарил. И вряд ли уже подарит, разве только на похороны. Но как они ее сняли? Ваза стояла на самой верхней полке книжной этажерки…

Тут я заметила валявшуюся табуретку и несколько рассыпавшихся в стороны толстых книг. Понятно. Что-то хотели достать сверху. Скорей всего, глобус. Глобус с отломанной ножкой тоже валялся на полу. Кроме него, среди разбросанных игрушек я увидела свою зимнюю шапку, которую я недавно убрала на лето в дальний шкаф, пять или шесть туфель из обувного ящика, распахнутого настежь в прихожей, лежащую на боку открытую банку очень вкусного варенья из крыжовника, розового, с прозрачными нежными ягодками. Варенье вытекло почти все, образовав на полу замысловатый узор, похожий на бабочку с оторванным крылышком.

Я только развела руками, вздохнула и подняла с пола свою замечательную лисью шапку, испачканную в чем-то белом, похожем на муку. Я встряхнула ее и тут же отчаянно зачихала. Да нет же! Это не мука, а «Пемолюкс»! Вот почему в комнате так свежо пахнет дезинфекцией…

Наверно, в лице моем что-то изменилось, потому что Владик, смотревший на меня, громко крикнул:

– Это не я! Это он! Он первый начал! – Владик говорил хорошо, но выговаривал еще далеко не все буквы. Поэтому то, что он говорил, звучало смешно и трогательно, даже если он, как сейчас, явно трусил и старался выгородить себя. – Это он в меня кидал!

– Гриша, зачем ты в него кидал? – спросила я Гришу.

Тот поднял голову и посмотрел на Владика укоризненным взглядом.

– А пусть он не кидает ничего, – резонно ответил мне Гриша.

Ну, конечно – кинуть, чтобы другой не кидал. Логично, разве нет?

Хуже всего из того, что я увидела, была куча рассыпанных пазлов. Мальчики рассыпали шесть или семь коробок мелких пазлов, и разобрать их теперь по коробкам было практически невозможно. Сажать разбирать Гришу – жестоко, Владика – бесполезно. Себя тоже жалко. Я, вздохнув, взяла большой пакет, и сгребла туда все пазлы. Отвезу на дачу. Вдруг летом сяду, достану пазлы, разберу их, как Золушка разбирала горох с чечевицей. А рядом сядет Ийка и будет задумчиво доставать из кучи своими тонкими пальчиками разноцветные кусочки картона и крутить их, и улыбаться, доверчиво взглядывая на меня…

Я стала наводить порядок, довольно решительно сдвигая предметы в комнате и одним движением пересадив Владика с пола на диван. Мальчики молча за мной наблюдали. Гриша поднял было осколок вазы, но я только покачала головой и сказала: «Не трогай». Так минут десять я убиралась, быстро и ни слова не говоря. Они тихо сидели рядом, но друг к другу не прислоняясь. Владик не выдержал первым и заревел. Гриша плакать не стал. Подошел ко мне и, пытаясь всеми силами заглянуть мне в глаза, попросил:

– Можно мне тоже… с вами?

– Можно, – сказала я. – Собирай игрушки и в сторону откладывай грязные.

Владик, на которого не обращали никакого внимания, смотрел-смотрел на Гришу, слез с дивана, подошел к нему, попытался взять что-то у него из рук. Я ожидала, что Гриша отпихнет его, но Гриша дал ему машинку без колес, которую держал в руке. Владик с серьезным лицом понес ее в кучу, куда Гриша откладывал испачканные в варенье и «Пемолюксе» игрушки. Машинка была совершенно чистая. Гриша хотел было остановить друга, вопросительно взглянул на меня, но я махнула рукой: «Оставь! Занят, и ладно».

Так мы провозились, наверно, больше часа. Через какое-то время мальчики почти забыли о том, что они напроказничали, и бояться перестали. Я же решила не брать на себя роль строгого воспитателя и не наказывать их совсем. Просто спрятала подарки, которые принесла им. Сложнее всего было убрать воздушные шарики. Но мне было жалко просто выпустить их в окно, да и жестоко – мальчики бы увидели и расстроились, особенно Владик. Я осторожно прикрепила шарики, надутые гелием, в шкафу в прихожей, среди зимней одежды, заодно перевесив туда и теплое Ийкино пальто, до сих пор висевшее на вешалке.

Гриша, имевший богатый опыт преступлений и наказаний, спросил меня за ужином:

– Тетя Саша, почему вы нас сразу простили? Мы же плохие…

Да, хорошая постановка вопроса. Не все родители знают, что нет ничего страшнее для ребенка, чем считать себя плохим. Все дурное, что делают потом взрослые, ведет свой путь от этого: «Я знаю, что я плохой. И могу делать плохое».

– Нет, Гриша. Вы не плохие, вы замечательные мальчики. – «Настоящие ужасные малыши, классические», подумала я, но вслух сказала другое: – И я вас люблю, обоих. Вы просто плохо поступили. Очень меня подвели. И расстроили.

Я оставила Гришу размышлять, а сама пошла за телефонной трубкой, заигравшей где-то в ванной.

– Ты зачем приходила? – спросил Хисейкин без предисловий.

– Повидать Ийку, – тоже без лишних слов ответила я.

– Она занята. И не надо тебе ошиваться у нашего дома через день.

– Вадик, я имею право, в конце концов, видеться с Ийкой.

– Она не хочет тебя видеть. И прав у тебя никаких нет. На свои права в этом мире ты не заработала.

Ясно. Надо же хоть как-то отомстить за то, что я годами не отпускала Ийку к нему на дачу, за то, что напоминала о регулярности родительских дней, если он забывал о них…

– Это неправда, Вадик.

– Это правда, Саша! Оставь, наконец, мою семью в покое! Ийка теперь живет со мной, ясно? Ты же всегда хотела, чтобы у нее был отец. Вот теперь он есть по полной программе. Ты должна быть, наоборот, довольна. Все! Не ходи сюда и не звони! Жаль, что ты, как обычно, не видишь себя со стороны.

Хисейкин первым повесил трубку. Я перевела дух. Понятно, что так не будет всегда. Но сейчас – очень плохо. И очень несправедливо. Несправедливо! Так не должно быть. Я жила Ийкой, я отдавала ей всю себя, всю свою душу, старалась видеть в ней личность с малых лет, отчетливо понимала, что она совсем не такая, как я, совсем, и уважала это… Ну почему, почему… В сотый раз – почему? И что теперь делать? Ийка, моя глупая маленькая девочка, сидит за высоким забором, в комнате с узкими окнами, смотрит на помойку, и ждет, когда же и для нее настанет час икс. Доброжелательный буржуазный мир распахнет свои пухлые объятья и скажет: «Ах, Иечка, как же мы все ждали тебя! Теперь ты с нами. И делать ничего не надо! Вот, хочешь, будь моделью… А хочешь – не будь… Просто бери денежки – они вон там лежат, и иди в бутик, за сапожками, за шубками… А у дверей, видишь, машины стоят? Так это все принцы. Выбирай, выбирай! Кого выберешь – тот твой. И отправляйся с ним в прекрасный замок, где невидимые слуги накладывают на тарелочки теплые пирожки с сердцем райских птичек и наливают коктейли. Тебе какой? Амброзию с кокосовым молоком? Или попробуешь чего-нибудь посолиднее, для больших смелых девочек?»