Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

Наташа мобилизует себя на вязание и переписку, с тем чтобы как-то сократить долги. Вепрь останавливается у нас. Ночует в тети Настиной комнате, где обитаю и я, потому что лето и наши отдыхают в Пузырьках. Кровать Невенчанной — старая, с отвинчивающимися шарами и шариками. На колесиках. Когда укладываюсь на ней, то чувствую себя диснеевским Дональдом, шлепнувшимся киту на спину. Серафим, разобрав раскладушку, присаживается на край кровати. Склоняется ко мне. Целует в лоб. Щекой, словно ежом, трется. Он хочет как-то восполнить мне отца (...мой папа, милый!). Я — засыпаю.

Вепрь практиковал совершение покупок, минуя очередь. Это у него получалось, будто он — бестелесный. Готовясь отправиться домой после очередного рейда за деньгами, Серафим пытался взять билет вне очереди. Некий гражданин, обнадеживающей комплекции, вознамерился удержать Вепря, подкрепив силу словом: «Я таких бил десятками». Не тратя времени на церемонии, не доставая макушкой плеча гражданина, Серафим сжал его руку, а ноздри Вепря раздулись: «Выйдем?» Настроение гражданина изменилось, он проглотил слюну: «Молодой человек, вы — боксер?»

Не всегда ночуя у нас, Вепрь дремал на вокзальных скамейках. Как-то он посетил нас после такой ночевки. Глаз его оказался подбит и вместе с рассеченной бровью производил впечатление загадочности: так двигался он, глаз, черный в красном яблоке под синим веком. «Нашла коса на камень», — сказала мама.

Не набрав необходимой суммы, Серафим учинил кутеж в «Меркурии», созвав всех своих кредиторов. Напившись, он стал набрасываться на них, оглоушивая бутылками и блюдами. «Эти подонки прыгали в окно, — улыбался он, сидя с подушкой. А я? Я поливал их шампанским».

После он бросил все свои дела и уехал на юг к матери, которая заранее перебралась в родные места и подготовила сносные условия для всей семьи.

VIII

Утром бабушка подошла ко мне на кухне и поманила за собой. Мы вошли в бабушкинянилюбодядилевину комнату. Любанчик также лежала на кровати. Только лицо ее оказалось задрапировано марлей. «Она умерла. Утром», — спокойно сообщает бабушка. Подводит меня к покойнице, отворачивает ткань. То, что старуху покинула жизнь, дошло до меня сразу, и теперь я внимательно и тупо созерцаю труп. А когда оглядываюсь, то встречаю таинственные глаза дяди Левы, который идиотски уставился на Любанчикин лоб.

В школе я проявляю в тот день необычайную резвость. Откалываю недельное количество своих фортелей, и тело моего дневника обагряют поршневые ручки учителей. «Пел на уроке физкультуры... Хохотал на уроке истории!!! Просьба зайти родителям... Плевал в дежурных во время перемены... Ворвался в девичий туалет... Просьба посетить школу... Груб со всеми учителями...»

Серега останавливает меня на большой перемене в актовом зале и просит вести себя сегодня спокойно. «Я все знаю и молчу», — произношу серьезно, но вдруг начинаю ржать и быстро пячусь от него спиной. Брат тянет руку, но машет вдруг, словно отгоняя комара, и исчезает.

Любовь Васильевна, когда-то язвительно усмехавшаяся в адрес Невенчанной: «Таську-то, поваливши, кормят», — оказалась вынуждена пролежать шесть месяцев. Что за хвороба сушит старуху, определить никто не мог, покуда участковый врач Бомбель не резюмировала: «Это старость». Фраза сия всех несколько утешила, поскольку кто ж виноват, если человеку под девяносто годочков?

Мариана Олафовна делала все. Она тщательно исполняла не только все предписания Бомбель, но и любую просьбу умирающей, главное желание которой звучало: «Не оставляйте с Валькой».

Резко сдавать Любанчик начала после того, как Валя нанесла ей травму в пылу конфликта: рассвирепев, она запустила в Морозову кухонным ножом, который рассек ей лоб и окрасил седые волосы в красный цвет; постель, пол, стены — в крови, и пятна эти останутся после смерти Любанчика, а также сохранятся жирные следы ее рук, когда в бреду, ставшем в последние дни жизни непрерывным, умирающая шарила по стенке и бубнила что-то, никому уже не понятное.

Няня Люба разваливалась на глазах. Она стала терять равновесие. Так, если что-то падало и старуха различала это, то рушилась вслед, с восклицанием «Держите меня!». Ноги подымать старухе стало невозможно, и, не отрывая стоп от пола, она медленно шаркала по квартире. Глаза Морозовой перестали видеть, и она ощупывала лица мальчиков, когда Мариана Олафовна приводила братьев к постели Любанчика для свидания. Ребята слушали, как старуха охает, смотрели, как тяжело ворочается, и странно им было, что этот немощный организм — няня Люба: еще зимой она странствовала по городу, сидя в трамвае, курсируя от кольца до кольца.

Для организации похорон Осталовы пригласили Вольнотелову — знатока и любителя захоронений. Магдалина Григорьевна была мастером похоронных дел. Всегда безошибочно оказывалась у ложа умирающего и успокаивала родных деловым шепотом: «Я все сделаю», мяла пухлыми пальцами запястье больного, отыскивая пульс, и смотрела на жертву совиным взглядом. Взор этот гласил: «Никуда не денешься, милый человек». Умирающий в ужасе разевал рот и отворачивался к стене, зная — теперь уже все! Братья видели Магдалину на трех похоронах, и каждый раз жизнь замирала в них, когда они свидетельствовали поцелуй, которым, завершая прощание, награждала Вольнотелова отпетого. «Свадьба», — шептал Сережа.

Магдалина Григорьевна приходилась внучкой или племянницей Арине Михайловне, покойной сожительнице Невенчанной по комнате. В память о тетушке-бабушке Вольнотелова являлась отсыпаться после дежурств, кои несла в стенах психбольницы. Это случалось не часто, потому что человек, увлеченный своей работой, — Магдалина порой не покидала поста месяцами. Не зная соглашения о дневном сне Магдалины, Дима как-то ворвался в комнату. Миновал шкаф, осмотрелся — ого! На тети Настиной кровати уместилось нечто необозримое. Глядя на эту гору, мальчик представил себе лохнесское чудовище. Магдалина почивала, сложив покорно на вздымающемся животе непропорционально крохотные, как у игуанодона, ручки. Маскируемый храпом, Осталов нагляделся на гостью, после подкрался к столу и приподнял крышку конфетницы: «Ты что хочешшш, малышшш? — голос объемный, как в пещере. — Не надо ничего трогать». Мальчик сжался, парализованный звуком. Не поворачиваясь, попятился. Нерешительно, словно ждал еще какой-то окончательной команды. «Иди к себе». Иду, иду!

В день похорон светило солнце, но потом вдруг начался дождь, а может быть, с утра, даже с ночи лил дождь не переставая, как неожиданно небо обратилось лазоревым и выползло солнце. Снег еще не испарился, но был черен, как зуб, пораженный камнями. А может статься, пронзительно зеленая трава, конопатая от одуванчиков, щекотала неодушевленные подошвы процессии, влекущей гроб.

Ям оказалось чересчур много, и Осталовы несколько раз ошибочно просили рабочих опустить ящик не