История Тома Джонса, найденыша. Том 1 - Генри Филдинг

Однако во избежание всяких пререканий с этими философами, если их можно так назвать, и чтобы доказать нашу готовность к миролюбивому решению вопроса, мы сделаем им кое-какие уступки, которые, может быть, положат конец спору.

Во-первых, мы допускаем, что есть души, и к ним, может быть, принадлежат души наших философов, совершенно чуждые малейших признаков вышеупомянутой страсти.

Во-вторых, то, что обыкновенно называется любовью, именно: желание утолить разыгравшийся аппетит некоторым количеством нежного белого человеческого мяса, ни в коем случае не есть та страсть, которую я здесь отстаиваю. То чувство правильнее будет назвать голодом; и если обжора без стеснения прилагает слово «любовь» к своему аппетиту и говорит, что он любит такие-то и такие-то блюда, то человек, любящий такой любовью, с одинаковым правом может сказать, что он алчет такой-то и такой-то женщины.

В-третьих, я допускаю и считаю это самой приемлемой уступкой, что хотя та любовь, на защиту которой я выступаю, удовлетворяется гораздо более деликатным способом, однако и она ищет удовлетворения не меньше, чем самое грубое из всех наших влечений.

И, наконец, я допускаю, что эта любовь, когда она направлена на существо другого пола, весьма расположена для полного наслаждения приглашать себе на помощь только что мной упомянутый голод, и он не только ее не ослабляет, но, напротив, повышает все ее восторги до степени, едва доступной воображению людей, никогда не знавших иных волнений, кроме тех, что проистекают из одного лишь вожделения.

Взамен этих уступок я требую от наших философов согласиться с тем, что в сердцах некоторых (я убежден, даже многих) людей живут добрые и благожелательные чувства, побуждающие их способствовать счастью других; что эта бескорыстная деятельность, подобно дружбе, подобно родительской и сыновней любви, подобно всякой вообще филантропии, доставляет сама по себе большое и изысканное наслаждение; что если мы не назовем этого чувства любовью, то у нас нет для него иного названия; что хотя восторги, проистекающие из такой чистой любви, могут быть повышены и услаждены чувственным желанием, однако они существуют и независимо от последнего, не разрушаясь его вторжением; и, наконец, что уважение и благодарность являются подлинными источниками любви, как молодость и красота служат источниками желания, и поэтому хотя такое желание и проходит естественным образом, когда годы или болезнь поражают его предмет, однако они не способны оказать никакого действия на любовь и бессильны поколебать или уничтожить в добром сердце чувство или страсть, в основе которого лежит благодарность и уважение.

Отрицать существование страсти, наблюдая постоянно ее очевиднейшие проявления, представляется мне весьма странным и нелепым. Такое отрицание может проистекать только из рассмотренного нами самоослепления. Но как оно несправедливо! Разве человек, не обнаруживающий в собственном сердце никаких следов корыстолюбия или честолюбия, заключает отсюда, что эти страсти вовсе не свойственны человеческой природе? Почему же тогда нам скромно не придерживаться одинакового правила при суждении как о пороках, так и о добродетелях людей? Почему нам непременно хочется, как говорит Шекспир, «вкладывать целый мир в нашу собственную особу»?

Боюсь, это происходит от непомерного тщеславия. Это один из примеров лести, которую почти все мы расточаем собственному уму. Едва ли найдется человек, который, при всем своем презрении к льстецам, не опускался бы до самой низкой лести перед самим собой.

Итак, я обращаюсь за подтверждением правоты моих замечаний к людям, сознающим в душе то, что мной здесь высказано.

Исследуйте свое сердце, любезный читатель, и скажите, согласны вы со мной или нет. Если согласны, то на следующих страницах вы найдете примеры, поясняющие слова мои; а если нет, то смею вас уверить, что вы уже сейчас прочли больше, чем можете понять; и вам было бы разумнее Заняться вашим делом или предаться удовольствиям (каковы бы они ни были), чем терять время на чтение книги, которой вы не способны ни насладиться, ни оценить. Говорить вам о перипетиях любви было бы так же нелепо, как объяснять природу цветов слепорожденному, ибо ваше представление о любви может оказаться столь же превратным, как то представление, которое, как нам рассказывают, один слепой составил себе о пунцовом цвете: этот цвет казался ему очень похожим на звук трубы; любовь тоже может показаться вам очень похожей на тарелку супа или на говяжий филей.

ГЛАВА II

Характеристика миссис Вестерн, ее великой учености и знания света, и пример ее глубокой проницательности, проистекавшей из этих качеств

Читатель расстался с мистером Вестерном, его сестрой и дочерью, когда они возвращались с Джонсом и священником в дом мистера Вестерна, где большая часть этого общества и провела вечер в радости и веселье. Одна только Софья оставалась задумчивой; что же касается Джонса, то хотя любовь сделалась теперь полновластной владычицей его сердца, однако удовольствие по случаю выздоровления мистера Олверти и присутствие его возлюбленной да еще в придачу нежные взгляды, которыми она время от времени невольно дарила его, так оживили нашего героя, что он соединял в себе веселье остальных трех участников этой пирушки, может быть, самых веселых людей на свете.

Ту же задумчивость сохраняла Софья и на следующее утро за завтраком; она удалилась из-за стола тоже раньше обычного, оставив отца и тетку одних. Сквайр не обратил никакого внимания на перемену в расположении духа дочери. Хотя он и интересовался политикой и дважды был кандидатом от округа на выборах, но, по правде говоря, не отличался большой наблюдательностью. Сестра его была дама другого сорта. Она жила при дворе и видела свет. Там она приобрела все знания, какие обыкновенно приобретаются в означенном свете, и ей в совершенстве были известны манеры, обычаи, церемонии и моды. Но этим не ограничивалась ее эрудиция. Она значительно усовершенствовала свой ум учением и не только перечитала все современные комедии, оперы, оратории, поэмы и романы, о которых умела высказать при случае критическое замечание, но прочла также с начала до конца «Историю Англии» Рапена, римскую историю Ичарда, множество французских «Memoires pour servir a l'Histoire»[33] и вдобавок большую часть политических памфлетов и журналов, появившихся за последние двадцать лет. Из них она почерпнула обширные сведения по части политики и могла рассуждать очень основательно о положении дел в Европе. Кроме того, она была великолепно осведомлена в науке любви и лучше кого-либо знала, кто с кем состоит в каких отношениях, — знание, которое доставалось ей тем легче, что во время приобретения его она не отвлекалась собственными делами по этой части, — оттого ли, что не имела к ним расположения, или же оттого, что этого расположения у нее никто не добивался; последнее было вероятнее, ибо ее мужеподобная наружность и шесть футов роста в соединении с ее повадками и ученостью препятствовали, должно быть, мужчинам видеть в ней женщину, несмотря на юбки. Тем не менее, благодаря научному подходу к вещам, миссис Вестерн в совершенстве знала, хотя на опыте и не испробовала, все штучки, пускаемые в ход дамами, когда они желают поощрить поклонника или скрыть свое чувство, со всем арсеналом улыбок, глазок и тому подобным, который нынче в употреблении в высшем свете. Словом, ни один дамский прием по части притворства и жеманства не ускользнул от ее наблюдений, но о простых и безыскусственных движениях сердца честной натуры она знала мало, потому что таких вещей ей никогда не приходилось видеть.

Вооруженная этой удивительной осведомленностью, миссис Вестерн сделала, как ей казалось, важное открытие в душе Софьи. Первый намек подало ей поведение девушки на поле битвы; возникшие у нее тогда догадки были подтверждены кое-какими наблюдениями, произведенными в тот вечер и на другое утро. Однако она очень боялась совершить ошибку и потому целые две недели носила тайну в груди своей, выдавая ее только косвенными намеками: кривыми улыбками, подмигиванием, кивками и роняемыми время от времени загадочными словами, что сильно встревожило Софью, но не произвело ни малейшего впечатления на ее отца.

Но, проникшись наконец твердым убеждением в справедливости своих догадок, миссис Вестерн однажды утром воспользовалась случаем, когда осталась наедине с братом, и прервала насвистываемую им песенку следующими словами:

— Скажите, братец, вы не заметили в последнее время ничего особенного в моей племяннице?

— Нет, не заметил, — отвечал Вестерн. — А разве с ней что-нибудь неладно?

— Да, мне кажется, что неладно, — отвечала миссис Вестерн, — и очень даже неладно.

— Странно: она ни на что не жалуется, — воскликнул Вестерн, — и оспа у нее уже была!