Река - Кетиль Бьёрнстад

— Мальчик мой, — говорит она, как всегда говорит Марианне. И мне кажется, что мы уже давно знаем друг друга.

Я помогаю ей снять пальто, вижу, какая она хрупкая и худая, она тоже. В этой семье все слишком худые, думаю я. Но видно, что когда-то она была красива. Даже очень красива. Она и сейчас прекрасна со своими морщинами, оставленными на ее лице жизнью, и неповторимыми зелеными глазами. В ней есть что-то аскетическое. Ни пышной груди, ни пышных бедер. Она не Мэрилин Монро. Не соответствует латинским шаблонам. Она — Афродита Милосская.

У меня нет никакого угощения, кроме рюмки красного вина, но она сказала по телефону:

— Только красное вино, мальчик мой. Я не хочу мешать твоей работе.

И хотя я уверяю ее, что она нисколько мне не помешает, что мне очень приятно с нею увидеться, она подчеркивает, что это будет короткий визит.

Мы садимся на диванчики Ле Корбюзье. Еще по телефону мы перешли на «ты». Она не разрешила мне обращаться к ней на «вы». Теперь, увидев ее, я это лучше понимаю. Не в ее духе старомодная вежливость. Она такой же радикал, как ее дочь, наверное, тоже член Союза врачей-социалистов. Видно, она уже давно не была в доме Скууга. Она оглядывает гостиную.

— Здесь ничего не изменилось, — говорит она.

Потом смотрит на меня. Я чувствую на себе взгляд психиатра. Она привыкла наблюдать за людьми с определенной целью.

— Ты выглядишь старше, чем я думала, — говорит она. — Это хорошо, во всяком случае, для Марианне. Когда она рассказала мне о тебе по телефону, я решила, что у нее что-то вроде комплекса Лолиты, только наоборот. Моей дочери свойственны сильные страсти. Можно было бы подумать, что она неравнодушна к спортивным молодым людям, у которых ничего нет, кроме крепких мускулов и некоторых мужских достоинств. Хотя Марианне всегда была глубоким человеком. Может, этим и объясняется то, что у нее теперь такие большие проблемы.

— Я ничего не знал об этих проблемах.

— Понимаю. Марианне усиленно их скрывала.

Она поднимает рюмку и хочет со мной чокнуться. Я отвечаю на ее жест. Мне приятно, что она пришла ко мне. Я больше не чувствую себя таким одиноким со своим страхом.

— Я пришла, чтобы успокоить тебя, мальчик мой. Мы теперь знаем о депрессиях гораздо больше, чем знали, когда я была молодым врачом. И мы постепенно многое узнали о Марианне. Все страшное, что тебе пришлось пережить, произошло, собственно, не случайно. После смерти Ани и Брура я каждый день испытывала страх, потому что знала, какая Марианне ранимая и как ей трудно. Нет ничего удивительного, что она так быстро привязалась к тебе. У нее всегда была очень сильная воля к жизни. Может быть, это звучит странно, но нет никакого противоречия в том, что человек, склонный к суициду, в то же время стремится выпить до дна кубок жизни. Проблема Марианне была в том, что она слишком дисциплинирована и трудолюбива, что она в состоянии скрывать темные стороны от всех, кроме себя. А это опасно. Поэтому она сейчас и лежит в клинике, где другие люди, профессионалы, тоже могут их увидеть. Они ей помогут.

— А ты уверена, что она хочет получить помощь?

— Да, безусловно. Но как долго эта помощь будет действовать, говорить пока рано. Нет ни одного психиатра, который осмелится объявить психически больного человека полностью выздоровевшим. Всегда сохраняется возможность рецидива. Мы, профессионалы, должны научиться уважать болезнь, относиться к ней серьезно, понимать подаваемые ею сигналы. Это требует времени. Поэтому я и пришла к тебе.

— Чтобы предупредить меня?

Она улыбается.

— Нет, мальчик мой. Я пришла просить тебя прислушаться к своему сердцу.

— Зачем?

— Действительно ли ты любишь Марианне?

— Да.

— Но ведь ты любил Аню? Верно?

— Это совсем другое.

Ида Марие Лильерут кивает.

— Я понимаю. И не собираюсь копаться в твоих чувствах. Но я живу уже достаточно долго и не раз видела, как молодые люди связывают себя друг с другом, не подумав, действительно ли им это нужно. С тобой можно быть откровенной?

— Конечно, — отвечаю я. Она может говорить все что угодно, пока я знаю, что это мать Марианне и что у них так много общего.

— Как ты знаешь, мой муж умер. И только после его смерти я осмелилась задать себе такой вопрос: действительно ли я хотела прожить с ним всю жизнь? Я ни о чем не жалела. И за многое должна быть ему благодарна. Но я помню и других мужчин, которых я встречала в течение жизни, с некоторыми я даже изменяла своему мужу. И я подумала: зачем мы так рано связали себя друг с другом? Это неуместная мысль. Потому что не сделай мы этого, не родилась бы Марианне, и ее сестра тоже.

— У Марианне есть сестра? Я этого не знал.

— Правда? — Ида Марие удивлена. — Да, есть, она замужем, вполне счастлива, работает районным врачом где-то далеко в Финнмарке.

— Странно, что Марианне никогда не говорила мне о ней.

— Так получилось. Сигрюн на пять лет моложе Марианне. Я родила ее, когда мне было уже сорок. В детстве у них было мало общих интересов. Марианне всегда была бесстрашным радикалом. А Сигрюн совсем другая.

— Она знает о том, что случилось с Марианне?

— Конечно, знает. Я регулярно разговариваю с ней по телефону. Но ведь то, что случилось с Марианне, для нас не новость. Ты, наверное, знаешь, что это уже бывало?

— Нет, — лгу я. — Марианне мне ничего об этом не говорила.

Ида Марие задумывается.

— Понятно. Она щадила тебя. Но все-таки ты должен был это знать. Она врач. У нее есть определенные обязательства. Она должна была помнить об этом.

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Хочу, чтобы ты подумал, чтобы прислушался к своему сердцу. И хочу быть честной. Я говорю это не потому, что я на твоей стороне. Я тебя не знаю. Я на стороне Марианне. И понимаю, что, когда она выйдет из клиники, она будет нуждаться в надежности и стабильности. А если этого не будет, пусть лучше живет одна. Когда я услышала о тебе и узнала, что между вами семнадцать лет разницы, я подумала: такое, конечно, случается. И бывает, что все складывается хорошо. Но Марианне рассказала мне, что ее это тревожит, тревожит мысль о том, что ты так молод, что заслуживаешь лучшего, чем женщину с тяжелым прошлым. Может быть, она права? Поэтому я и прошу тебя прислушаться к своему сердцу. Есть ли в нем Марианне? Марианне Лильерут? Марианне Скууг? Есть ли ей место в том мире, который ты строишь? Я мало о тебе знаю. Но я знаю, что ты собираешься дебютировать, что ты занимаешься с той же ведьмой, с которой занималась Аня. Не понимаю, почему вам это нравится. Но такова жизнь. Иногда мы встречаем людей, привязываемся к ним, порой очень сильно, из страха что-то упустить. Но, может быть, именно тогда мы и упускаем что-то важное. Нечто другое. На самом деле куда более важное. Я не уверена, что союз Марианне с Бруром был удачен. У Брура были те же проблемы, что и у Марианне. Это обнаружилось, и со всей мощью, когда он, поддавшись необъяснимой фантазии, снес себе полголовы. Внезапное помешательство. Я уже сказала, что ничего о тебе не знаю. Не знаю, насколько сильно или слабо твое чувство, насколько тебя занимает твоя карьера. Но восемнадцатилетний парень…

— Мне скоро девятнадцать.

— Хорошо, но это не играет никакой роли. Девятнадцатилетнему парню, который вскоре должен дебютировать, парню с большими амбициями и с немецкой ведьмой в качестве педагога, которая совершенно не понимала Аню и угробила ее своими безумными требованиями и надеждами, непосильными для больной шестнадцатилетней девочки, этому парню некогда думать о вдове, страдающей глубочайшей депрессией, потерявшей к тому же своего единственного ребенка и пытающейся как-то наладить свою жизнь, мягко говоря, безуспешно. Если смотреть на это с клинической, медицинской точки зрения, ты полюбил женщину, которая требует больших забот. Поэтому я и приехала сюда, сама, как старая ведьма, потому что есть что-то ужасное в таких старухах, как я, которые хватают телефон и вмешиваются в молодую, чистую и полную надежд жизнь, но так уж все сложилось. Я сделала это и, наверное, даже сделаю это еще не раз. Потому что я — мать Марианне. Потому что не хочу, чтобы с нею случилось то, что случилось с Бруром. Я просто не вынесу мысли, что в один прекрасный день ей удастся осуществить свой хранимый всю жизнь мрачный и страшный план по уничтожению самой себя.

— Этого никогда не будет! — глубоко взволнованный, говорю я. И замечаю, что начал сердиться. Не на Иду Марие Лильерут, но на себя, живущего здесь в пустом доме Скууга, который, как я теперь понимаю, в такой же степени и дом Лильерут, и бессильного чем-либо помочь Марианне, кроме как привезти ей пирожных завтра в ее день рождения.

Ида Марие смотрит на меня.

— Мне нравится твоя горячность, — говорит она. — Но одной горячности мало. Речь идет о выдержке надолго. Возможно, Марианне еще очень не скоро сможет вернуться к работе. Пойми меня правильно. Она не сказала о тебе ни одного недоброго слова. Я считаю, что в эти месяцы, когда вы были вместе, ты хорошо влиял на нее. И понимаю, что вы во всех отношениях подходите друг другу. Я благословляю вас. Но все-таки я боюсь за нее. Ты меня понимаешь? Она — моя старшая дочь. У меня всего две дочери. Я знаю, что сейчас она чувствует себя старой. Но она не стара. Завтра ей исполнится тридцать шесть лет. Достигнув этого возраста, люди твоего поколения будут воспринимать его совсем не так, как люди моего поколения. Когда тебе стукнет тридцать шесть лет, ты еще будешь чувствовать себя молодым, потому что наша цивилизация выше всего почитает молодость. И вы, сегодняшние молодые, не позволите смотреть на себя как на пожилых людей, когда вам исполнится тридцать шесть. А вот Марианне смотрит на это иначе. Она родилась за пять лет до начала Второй мировой войны. Ни мое поколение, ни ее не считали, что дожить до сорока — это что-то вполне естественное. Но ты живешь в век пенициллина. Ты живешь в послевоенное время. Для тебя все это выглядит иначе.