Распутин - Иван Наживин

— Видишь, как я аккуратна… — сказала она, снимая перчатки и усаживаясь. — Ты не можешь себе представить, как здесь, в Петербурге, не хватает теперь времени…

— Еще бы… Вы ведете такой train…[28] — отозвался граф, усмехнувшись.

— Ты как будто не одобряешь этого train? He всем же жить такими анахоретами, как ты… И вчера нигде не был?

— Ну какой же я анахорет? Как раз вчера был в балете…

— Ну что, как?

— Кшесинская интересна… — сказал граф. — Но еще интереснее показались мне те искренние аплодисменты, которыми до сих пор публика подчеркивает ее появление, как было тогда, когда она была пассией государя, то есть тогда наследника. Публика как будто хочет сказать деликатно, что… что она знает все и… одобряет… и даже немножко благодарна… Да, да, в этом очень сказывается Петербург!.. Этого, пожалуй, нигде больше не увидишь. И мне лично это нравится… именно потому, что это очень по-петербургски… А что касается до вашего train, милая, — переменил он вдруг тон, — то я положительно думаю, ВагЬе, что вы с мужем строите свое здание на песке… Может быть, использовать этого временщика в своих интересах и не вредно, но слишком афишировать свою интимность с Григорием не следовало бы. Нет ничего менее солидного, как эти временщики — недаром их так и называют! Долго это нелепое увлечение при дворе, конечно, продолжаться не может. А полетит он, не удержаться и его друзьям. Игра опасна. И потом слухи о нем становятся все скандальнее и грязнее — он решительно теряет всякую меру… В частности, очень дурно говорят о твоей протеже, этой прекрасной Ларисе, — про нее рассказывают, настоящие horreurs…[29]

— Ну, это ее дело… — сказала Варвара Михайловна. — На болтовню обращать внимание не следует: Петербург без этого не может… А это что такое у тебя? Откуда? — чтобы прервать неприятный разговор, взяла она со стола большой портрет царя и царицы в костюмах XVII века. — Это с исторического бала?

— Да. Это забыл у меня князь Мирский…

— Он, кажется, совсем ударился в оппозицию?

— Что же, в наше время и на этом можно сделать карьеру… — усмехнулся граф. — Но во многом, увы, он очень прав. В частности, он рассказывал мне, что этот вот самый портрет увидел у него его волостной старшина — посмотрел, говорит, покачал головой, ухмыляется. «Чего ты смеешься?» — спрашивает его князь. «Да словно бы негоже царю так рядиться… — говорит старик. — Не махонький… Чай, есть дела и понужнее…» Эти вот маленькие неосторожности очень компрометируют не только личность монарха, но и самую идею монархии. Опыт с царскими портретами, которые развешали во всех казенках, забывать не следовало бы…

— Ты все видишь слишком черно, мой друг…

— Я не люблю обольщаться. Дела идут определенно плохо, Barbe… По всей России пошли разговоры о временщике, и разговоры большею частью весьма скандальные. А он — между прочим — говорят, опять учинил на днях невероятный дебош на вилла Рода… Да… Государственная Дума истекает словами и едва ли отдает себе ясный отчет в том, что она делает. Все эти Милюковы, Керенские, Чхеидзе и прочая компания ведут совершенно определенную игру, которая при этой странной распущенности и апатии наверху может кончиться очень плохо. Из-за Волги опять идет голод, и возможны там волнения. В черноморском флоте произведены многочисленные аресты и расстреляно больше пятидесяти матросов, а что хуже всего, ходят слухи, что и среди молодых офицеров найдены следы участия в каком-то заговоре: посмертные лавры лейтенанта Шмидта многим гардемаринам и лейтенантам не дают, кажется, спать… Вот поэтому-то и думаю я, что время принять… некоторые меры предосторожности…

— Bank of England?[30]

— Да. И я очень рекомендовал бы и тебе это очень почетное учреждение, очень!..

— Да я ничего против него не имею… — засмеялась Варвара Михайловна. — Но ты знаешь, пока наши сбережения очень не велики…

— Я очень советовал бы тебе реализовать хотя часть твоей недвижимости, а лучше все…

— Часть я не прочь. Ты мастер устраивать эти дела — вот и помоги мне…

— Охотно. А ты — мне…

— У старца?

— Да.

— Но ты только что говорил, что…

— Ах, милая, но надо же понимать… точнее… — несколько нетерпеливо отозвался граф. — Использовать можно и его, но связывать свою судьбу с его судьбой, очень непрочной, не следует… A bon entendeur salut!..[31]

— Хорошо, я могу переговорить с ним о железной дороге, если хочешь… — сказала Варвара Михайловна. — Но я очень советовала бы тебе поехать к нему лично — вот сейчас хотя бы, со мной. Он что-то имеет против тебя… какой-то зуб…

— Зуб?! Против меня?! — неприятно удивился граф. — Ни в чем решительно неповинен против него…

— Не знаю. Но это заметно… Может быть, потому, что ты избегаешь его. Поедем и поговорим, и будь с ним… ну, gentil[32] — ты умеешь это, когда захочешь…

— Если ты уверена, что это будет полезно для дела, я готов хоть сейчас…

— И прекрасно. Я как раз отсюда к нему собиралась… Куй железо, пока горячо…

— Ну так едем…

— Едем…

Дорогой и солидный казенный автомобиль, сурово и властно рявкая на толпу, плавно и быстро нес их на Гороховую. Графу было немножко не по себе, но в случае успеха его дела выигрыш был бы так велик, что кое-чем для дела можно было и поступиться. Покупатель на имение у него уже был, но граф тянул, пока выяснится дело с дорогой: тогда можно будет взять втрое. А кроме того, интересно было посмотреть Григория в домашней обстановке.

Ехать было недалеко, на Гороховую. Шофер — чистый, бритый, похожий на англичанина — подкатил их к чугунному подъезду, высадил и, подав машину назад, вынул «Петербургский листок»{108} и погрузился в чтение раздирательного фельетона с невероятными приключениями. Толстый солидный швейцар, тайно служивший в охранке и имевший специальное поручение оберегать Григория, зорко осмотрел приезжих, и граф с Варварой Михайловной поднялись во второй этаж и позвонили. За стеной глухо слышались голоса. Граф неприметно поморщился.

Дверь легонько отворилась, и, не снимая цепи, толстая курносая девка с лакированными щеками спросила было: «Вам чего?» — но, узнав Варвару Михайловну, улыбнулась и впустила гостей в темноватую, заваленную шубами переднюю. И здесь стоял здоровый, рослый — видимо, из гвардейцев — и зоркий охранник. Они разделись и остановились на пороге поместительной, чисто мещанской приемной, сплошь заставленной дивными цветами. Жарко натопленные комнаты были полны их сладкого и густого аромата. Приемная была переполнена посетителями: тут были барыни-аристократки, гвардейские офицеры, мужики-просители в валенках часто из самых отдаленных губерний, два священника с большими золотыми крестами на груди, бедные курсистки и студенты, явившиеся за пособием, сестры милосердия в своих белых косынках, какие-то серые салопницы, упитанный банкир с черными глазами навыкате, дама в глубоком трауре, княгиня-фрейлина с каким-то выплаканным лицом, поляк лесничий с густыми золотистыми усами. Драгоценные меха, сверкающие бриллианты, платья из Парижа, подшитые валенки и скромные платочки смешивались тут в одно. У многих были в руках приношения: цветы, торты, свертки какие-то. И все смотрели на Григория в его шелковой кремовой, обильно и красиво вышитой рубахе подобострастными глазами, ловили каждое слово его, каждый жест. С помощью своей секретарши, графини Г., он опрашивал просителей. Его землистое лицо было скучно, и в тяжелых глазах стояло свойственное иногда им тяжелое, точно свинцовое выражение.

— А, Варвара великомученица… — улыбнувшись из приличия одними губами, проговорил Григорий. — Да и с графом! Забыл ты совсем старого приятеля, граф… А у меня только вчера насчет тебя разговор был…

— Где? — любезно здороваясь, осведомился граф.

— Да так, в одном месте… — отвечал Григорий и, вдруг улыбнувшись, обратился к сидевшему рядом священнику с сухим лицом и колючими глазами: — Ну и кутил же я вчера, поп! Одна така молоденька да хорошенька цыганочка все пела… Здорово пела…

— Это, отец, не цыганка, а херувимы пели тебе… — совершенно серьезно сказал священник.

Граф, не скрывая удивления, посмотрел на отца духовного. Он думал, что тот смеется, шутит. Ничуть не бывало! И священник еще раз с полным убеждением повторил:

— То ангелы пели во славе своей…

— А я говорю тебе: цыганка! — сказал Григорий. — Молоденька така да хорошенька…

— А я говорю, серафимы да херувимы…

Григорий ухмыльнулся и только было обратился опять к графу, как в прихожей затрещал телефон.

— Вам кого надоть? — послышался громкий голос лакированной девицы. — Григория Ефимыча? А вы откедова? А-а… Сичас, сею минуту… — отвечала она и, просунув лакированное лицо в приемную, проговорила: