Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сычонок засмотрелся на нее, как она пританцовывает чуть, качает головой, улыбается… Да вдруг улыбка сошла с ее лица, взор ее устремился куда-то дальше… Сычонок обернулся и увидел, как по дороге с холма спускаются мужики в портах кто серых, кто коричневых, в подпоясанных рубахах, в лаптях и высоких шапках, с топорами, веревками. Кто и на лошади ехал. И один из верховых был Хорт. Сычонок сразу узнал его по длинной пегой бороде, длинным волосам, лежавшим на плечах, только на нем была теперь шапка, отороченная рыжим, почти красным мехом, ровно у тиуна или самого князя. Да и посадка его, стать были особенные, и впрямь княжеские. Верхом ехал и Нездила Дервуша. Он махнул Гостене.
Мужики шли мимо. Кто-то крикнул:
– Эй, пастухи!
Смотрели все на Сычонка в черной рясе и скуфейке, босоногого. И Хорт им что-то говорил. Они все уходили дальше, ко второму Арефинскому холму.
Как скрылись за густыми зарослями, что зеленели стеной вдоль речки, Сычонок кивком вопросил у Гостены: куда, мол, мужики-то пошли? Она отвечала, что к Долгому мосту. Хорт собрал мужиков отовсюду: из Перунов, что у Перунова леса живут, из Белкина, что ишшо дальше, за лесом и Перуновой горой, на речке Ливне, потом из Волчьегор. Ишшо к ним прилепятся мужики из другого Арефина, что на той горе, а там из Яцкова, Глинников. Сычонок недоумевал: зачем же они идут на Долгий мост? Гостена не сразу сказала, немного помучила Сычонка, видя, как он жаждет узнать. Наконец ответила, что говорят, будто тот мост Долгий ломать станут. Зачем?..
– Надень, и поведаю, – ответила Гостена, снимая венок и протягивая его Сычонку.
Тот покривился, мотнул головой.
– А вот и не молвлю, – сказала девочка.
Улыбка играла на ее смуглом лице, серели-синели глаза, алели полные губы.
– Дай мне шапку, а тебе венок, – потребовала она.
Сычонок насупился, отвернулся, пошел в сторону скота, взмахнул кнутом и звонко щелкнул.
– Не скажу, не скажу, – напевала Гостена.
И еще напевала:
У броду, у броду, ой, ряди, ой, ряди,Там стояло коней стадо, ой, ряди, ой, ряди,Всех коней любуют,Ой, ряди, ой, ряди,Однова коника не гладят,Ой, ряди, ой, ряди,Однова не любуют,Ой, ряди, ой, ряди…И смотрела лукаво на Сычонка, как он ходит босой, в великоватой рясе, в великоватой шапочке, с кнутовищем на плече, а хлыст за ним волочится…
Сычонок ходил-ходил, притомился, сел. К нему пришла Гостена, села рядом. Взяла и вдруг сорвала шапчонку и нахлобучила на него венок, вскочила, готовая пуститься наутек. Надела на себя скуфейку. Сычонок швырнул венок, вскочил, да так его васильки-глаза пыхали синевой, что Гостена рот приоткрыла от удивления. А Сычонок уже кнут изготовил, чтобы перетянуть хорошенько телицу эту. Но та вдруг сняла шапчонку и пошла навстречу к нему.
– На, на.
Он схватил скуфейку, а Гостена быстро приблизила лицо к его лицу и поцеловала его в один глаз, а пока он от изумления не пришел в себя, и в другой, засмеялась и отбежала, напевая снова:
Ой, ряди, ой, ряди,Однова коника не гладят,Ой, ряди, ой, ряди…Сычонок соображал, что ему предпринять, сжимая кнутовище, алый от возмущения. Но Гостена снова пошла к нему, говоря:
– Ладно, ладно, молвлю отай…
Сычонок настороженно следил за ней, нахлобучивая скуфейку.
И Гостена заговорила проникновенно и негромко, близя губы к его уху:
– А Долгий мост ломать ради прещения от тых смольян.
Сычонок смотрел на нее. И она еще приблизилась и уже собиралась снова его поцеловать, да Сычонок, быв настороже, вовремя прянул.
– А поведай, стерво-хрест ти пособляет?
Сычонок пожал плечами. Он и впрямь как-то не мыслил ни разу про то.
– А обереги ото всех болячек боронят, – сказала она, показывая на разноцветные шнурки на запястьях, вытаскивая из-за ворота рубахи какую-то металлическую то ли рыбку, то ли птичку на тесемке. – И от сухотки, и от сглазу, от трясцы, от поветрия. От Полудниц тых страшных… Богдана с Ливны жала жито, одна бысть, муж помёр, а у нея сыночек народився, не с кем оставить… Жала-жала, уморилася. А уж чуток осталося. А сыночек-то, завернутый уж далече на поле… Да все одно – дожала, обернулася, глядь, а коло сынка трое стоять. Она пошла. Ай! Три волчицы. Протерла глазы-то. Не! Три бабы тощия, высокия. Длинныя лица. Шо, спрашивают, ти робила? Та онемела, яко ти. Сама все поделала али помочь бысть чья? И баба та сдуру ответствовала, шо помочи не бысть, одна робила. И тада оны взяли сынка завернутого и пошли. Она – за имя. Они – шмыг и побёгли уж серыми волчицами. Так и унесли. То Полудницы были. И Хорт сказывал, егда она к нему прибегла: надобно бысть так-то ответствовать: с вашею помогой жатву-то одолела. И Богдана с Ливны рехнулася, бродила по полям, по лесу и голосила: ай, с вашей помогой! Ай, жито жала и все пожала! Ай! Так и ходить с тых пор, орёть.
«Что же ей Хорт не пособил? – хотел спросить Сычонок. – Не отнял у волчиц-Полудниц сынка? Али он не Хорт сам? Не кудесник? Не чаровник?»
Да как спросишь. Он делал знаки, а Гостена не поняла.
6
Из разговоров в избе Нездилы Сычонок узнал, что мужики разобрали Долгий мост через Немыкарское болото. Про то говорили Нездила да Хорт, вернувшиеся через три дня. Все это время Сычонок так и пас небольшое стадо Нездилы то с Гостеной, то с Найдой. Малашке еще не доверяли, тем паче Крушке. Нездила Дервуша с Хортом потемнели и осунулись, видно, тяжкий то был труд разбирать старые клади посреди болотных топей. Еще они толковали о завалах на Ливне, коли смольняне потщатся той рекой пойти на лодках. На Городце – так называлась речка, по коей шли Сычонок с Хортом, речка, что делала Излуку у холмиков-кераст[275] с танцующими березами, – завалы уже устроили бобры. Еще толковали о скором празднике Хорса и Дажьбога – празднике Великого Дня и Долгого Света и Ночного Папоротника в огнях. Говорили о жертве, разбирали, где лучше принести: на болоте, али здесь, на Арефиной горе, али на другой горе – за Перуновым лесом, на Перуновой? Святилище здесь, на Арефиной горе, было поругано уже не единожды: в стародавние времена еще прежними князьями и недавно снова – тем кощунником монахом Орехом. Сычонок не сразу взял в толк, о ком речь. Но потом догадался, что о Стефане. Да что ж его так чудно обозвали-то? Силился он уразуметь. И тут блеснуло: из-за глаз его ореховых? Видать, так. Да и к тому же крепок бысть умом и статью мних. Орех и есть. Попробуй расколи.
– И расколем, коли явится, – неожиданно как будто именно ему, Сычонку, ответил Третяк, светлогривый мужик с широкими раменами[276], из веси, что стояла на мысу меж речки Городца и ручья Волчьего, именованием Волчьегор, – тот Орех. Вынем червячка-то, – добавил он с улыбкой, – да и
