Новый Мир ( № 12 2008) - Новый Мир Новый Мир

В письме к той же Звягинцевой в июне 1928 года С. Н. пишет:

“Стихи Мандельштама, — ну, уж не сердитесь! — похожи, правда, на Ходасевича, но разница та: у Ходасевича — подлинное, свое, жуткое „лирическое волненье”, а Мандельштам — Сальери. Не более. <…> Ходасевич — лирик Божиею милостью, а Вы с ним сравниваете успешного „делателя стихов” Мандельштама!”

Вот уж воистину с больной головы да на здоровую! Ходасевич — замечательнейший поэт, но при том весьма рациональный… А Мандельштам, повторю, неподражаем!

Но между прочим Дурылин приводит замечательную шутку Осипа Эмильевича:

“<…> Мандельштам очень удачно определил Макса [Волошина] двуединым определением: „Пустынник и медведь” <…>”

Как типичный представитель “русского религиозного ренессанса”, Дурылин восхищался “оптинскими старцами” и был духовным сыном одного из последних в их чреде — иеросхимонаха Анатолия (Потапова). Я читал страницы, где повествуется об этом батюшке с некоторой осторожностью, поскольку я вовсе не поклонник “старчества” и глубоко убежден, что “оптинцы”, при бесспорном личном благочестии, были прямыми предшественниками нынешних “лжестарцев”, от которых страждет паства Русской Церкви. Столь же скептически относился к Оптиной еще в XIX веке лучший духовный писатель России — Святитель Игнатий (Брянчанинов).

“<…> В о. Анатолии (как и в его старце и учителе — Амвросии, и в других, им подобных) поражала насущнейшая нужность его для всякого. Я не встречал человека, которому бы, встретясь с ним, о. Анатолий оказался ненужен, излишен, беспотребен, кому бы он был обходим. <...> Круг „нужности”

о. Анатолия поистине был огромен: от убожейшей калужской бабы, — от козельского „дурачка” без штанов, — до утонченнейшего интеллигента, изломаннейшего поэта, государственного лица, или особы наиверхнего этажа. Я слышал от одного архиерея рассказ о том, как ему привелось исповедоваться у о. Анатолия и как он — архиерей, стало быть, лицо, по образованию, сану и делу своему, имевшее возможность самым лучшим образом найти удовлетворение своим духовным нуждам, — никогда и ни у кого не получал такой совершеннейшей духовной помощи, как у простеца, старца, совестившегося, в смирении своем, и исповедовать „владыку”, — и старец этот оказался ему нужен не в меньшей степени, чем неграмотной масальской бабе. Знаю я, как подобным же, и еще более настоятельным образом оказался нужен о. Анатолий в одном запутаннейшем жизненном деле сановнику, представителю одной из известнейших в истории русского просвещения фамилий (Ф. Д. Самарин. 1941). Знаю я видного поэта-символиста, горячо и благодарно вспоминающего нужность для него плохо грамотного старца, выходца из мещан-приказчиков (В. В. Бородаевский. 1941). Знаю я художника-живописца, ученика Кончаловского, Фалька и Машкова, твердо пошедшего по художественному пути лишь тогда, когда дал ему на это нужный совет монах, не слышавший, конечно, и о существовании Кончаловского. Я видел нужность о. Анатолия бесконечным потокам народного моря, плескавшим в Оптину в годы войны, — мутным, вспененным, недобрым зачастую, потокам. Я видел у о. Анатолия толстовцев, добролюбовцев, теософов, вольнодумцев, революционеров, — и у каждого оказывалась с ним точка подлинной, разнообъемной, но одинаково действительной нужности.

Однажды я привез к нему человека, только что вырванного от самоубийства и упорно стремившегося повторить его, — привез почти насильно, выторговав поездку в Оптину — отсрочку нового самоубийства, как уплату за одну дружескую мою услугу, — и вдруг о. Анатолий оказался так нужен, так кровно и неотменно нужен этому человеку, будто он ради этой-то нужды и ехал в Оптину, и нужен навсегда. Я думаю, что нужен был даже и тем, кто считал ex professo — ненужными и его, и всех, ему подобных. Стоило только побыть с ним несколько минут, как уж нельзя было пройти мимо него, не взяв от него то или другое, — улыбку, благословение, яблоко, слово участия, светлость лица, грошовую книжечку, многотрудность подвига, или сухарик, — но нужное, действительно нужное себе. Не было удивительно, что дети (я знал таких) ездили к нему играть и находили, что нужно, очень нужно поехать к батюшке в Оптину, потому что ни с кем не весело так играть, как с ним; не было удивительно, что юноши, — будущие отнюдь не монахи, а художники и литераторы, революционеры, — ездили к нему на рождественские каникулы, предпочитая его радостность и ласку всем удовольствиям щедрой святочной Москвы довоенной, — и не было в то же время удивительно, что крепкий купец, домостроевец ощущал нужду поехать посоветоваться о делах к тому же старику, ушедшему от мира, к которому архиерей ехал исповедоваться, монах учиться духовной жизни, дети играть, поэтесса читать стихи, баба — выплакивать бессловесное свое вековое бабье горе. Необъятна нужда житейская и потреба человеческая — и всякой нужде, и всякой потребе был нужен этот малограмотный уединенник, и уединение-то свое создавший на миру, на тысячах людей, ежедневно притекавших к нему.

Я приходил к нему и днем, и утром, и вечером, а знал приходивших к нему и глубокой ночью, и во всякий час, когда гнала тягота и потреба жизненная и душевная.

He нужно было быть ни русским, ни православным, ни верующим, ни неверующим, чтобы прийти к нему.

Для „всех” он был „всем”. Я рассказал уже однажды про встречу свою с дамой лютеранкой на вокзале, в Сухиничах. Она приняла православие, не зная вовсе его догматов и учения, а попав случайно в Оптину и увидав лицо

о. Анатолия. „Если может быть у человека такое лицо, если может идти от человека такой свет, то, значит, то, во что он верит и чем он живет, — истина, и тогда ни минуты нельзя оставаться вне ее, — и я приняла православие. А я в нем ничего еще и не знаю”. <...>

От ребенка до старца, от юродивого до философа, от невe2ра до архиерея, все — объект известной только мне нужности о. Анатолия, — а мне известны, конечно, только вершки этого объема, а не те версты, которыми он, действительно, измерялся, если вообще поддается он какому бы то ни было измерению.

Говоря так, я не хочу сказать, что всякий, кому был нужен о. Анатолий, делался, подобно описанной даме, православным, как только приблизился к старцу. Нет, толстовец и дальше так оставался толстовцем, невер — невером, теософ — теософом, но уже оставался он не совсем тот, что был до встречи с

о. Анатолием: оставался, непременно заняв нечто от него, непременно соединившись с ним — хоть ненадолго, но не бесследно, — в чем-то первично-нужном и важном. Этому „нечто” и „чему-то” очень простое имя — любовь. Вот — то всеобщее, необходимое, неминуемое, вот то высоко и вечно истинное, что каждый не мог не брать от старца и чем старец каждому был нужен кровно. Если б спросить всякого, что дал ему о. Анатолий и почему был он ему нужен, вероятно, только малая часть опрошенных ответила бы: любовь. Иные просто ничего бы не ответили, другие ответили бы чем-то равнозначащим отзывам, вызываемым портретом о. Анатолия у людей, его не знавших: „Какое лицо! Какой добрейший старец! Что за детская улыбка! Какая радость в лице! Что за славный старик!” Но каждый из подобных неответов есть единый по существу ответ: любовь.

В ней и была та магнитоподобная нужность, которая влекла к о. Анатолию людей разных „племен, наречий, состояний”. Он был богат и щедр на то „единое на потребу”, без коего — хочет ли, не хочет ли этого, — не может жить никакой человек.

Он никогда и никому, сколько знаю, не приказывал и не повелевал никем, хотя знаю десятки людей, только и желавших, чтоб он приказывал им и повелевал ими. Я сам был одним из них долгие годы. Вероятно, если б сказать ему, что он высоко ценит свободу человеческую и свободное деяние человека, он засуетился бы, замял бы разговор, с детскою стеснительностью, с улыбкой пощады и даже вины какой-то. А он, действительно, ценил эту свободу. Никогда не говорил он: „Сделай то-то”, хотя не мог не знать, что слово его указа было бы принято как дар и исполнено как долг счастья. Он всегда только сеял — и ждал всходов, или поливал и хранил то зерно, которое давно уже лежало, неведомое или ведомое, но неценимое, в бороздах чьей-нибудь души. Он был щедр на терпение, обилен верою в пышное процветание душ и сердец жизнью и правдой. И его радовал всякий слабый, еле приметный, но свободный росток добра в самой заскорузлой, непаханой душе, не желающей никакого удобрения и ничьей пахоты. Где свобода, там и борьба. От этой благой борьбы он не избавлял тех, в силы коих верил.