Схизматрица - Брюс Стерлинг

Знакомый жест напомнил ему о брачной политике аристократов Республики. Александрина была старше его на пятьдесят лет; брак их был тесной клеткой утомительного политеса и мрачного мятежа. Линдсею уже девяносто, гораздо больше, чем было ей в день женитьбы… Сейчас, оценивая все это с позиций настоящего, он почувствовал, какую боль причинял ей тогда.

— Я родилась в Республике и почти полвека назад, во время шейперских чисток, потеряла гражданство. Я люблю Республику, господин аудитор, и никогда ее не забывала… Я вышла из очень влиятельной семьи, но, наверно, теперь, с установлением новой власти, это все уже ничего не дает?

— Вы были женой Абеляра Линдсея?

Глаза ее округлились.

— Значит, вы хорошо осведомлены… Вам известно, что я подавала прошение об эмиграции? От правительства Понпьянскула я не получила никакого ответа. Я пришла просить о помощи вас, господин аудитор. Я не принадлежу к Углеродной лиге, но знаю, какую она имеет власть. Ваше влияние выше законов.

— Должно быть, мадам, ваша жизнь весьма нелегка. В Схизматрице, без всякой поддержки…

Она моргнула. Веки фарфоровой белизны, словно бумажные ширмы, прикрыли на миг глаза.

— Нет. С тех пор, как я в картелях, все не так уж и плохо. Конечно, нельзя сказать, что я счастлива. Я не забыла усадьбу, деревья, сады…

Линдсей переплел пальцы рук, не обращая внимания на непрерывное покалывание в правой.

— Не хотелось бы вселять в вас пустые надежды, мадам. Неотеническое законодательство не допускает отклонений. Республике не нужны люди нашего возраста, так или иначе изменившие первозданному человеческому состоянию. Верно, я сделал кое-что для Неотенического правительства. Относительно переселения граждан Республики, достигших шестидесятилетия. «На вымирание во внешний мир», так это у них сформулировано. И поток переселенцев строго односторонен. Весьма сожалею.

Она помолчала.

— Вы хорошо знаете Республику, господин аудитор?

Тон ее ясно говорил, что она смирилась с неудачей. Теперь она желала одних лишь воспоминаний.

— Достаточно, чтобы знать, что жену Абеляра Линдсея там осудили. Ваш бывший муж буквально канонизирован, он — мученик, пострадавший за дело презервационизма. Вас же считают пособницей механистов, главной виновницей изгнания и смерти Линдсея.

— Ужасно… — Глаза ее наполнились слезами, она поднялась на ноги. — Я… Извините… Нельзя ли воспользоваться вашим биомонитором?

— Слезы меня не пугают, мадам, — мягко ответил Линдсей. — Я не дзен-серотонист.

— Муж… Он был такой способный… Мы думали, что поступаем правильно, отправляя его учиться к шейперам. Я так и не поняла, что там с ним сделали, но это было ужасно. Я изо всех сил старалась сохранить семью, но он был такой хитрый и изворотливый, что мог извратить любое мое слово или же направить его на совершенно противоположную цель. Он и в остальных вселял страх. Они были уверены, что он разорвет наш мир на части. Зря мы послали его к шейперам!

— Но я уверен, что с позиций того времени вы поступили очень умно, — сказал Линдсей. — Республика уже находилась в зоне влияния механистов; следовало восстановить равновесие.

— Но не за счет сына моей кузины! Мало им было плебеев вроде Константина? — Палец ее поднялся к губам. — Извините. Все это, конечно, аристократические предрассудки. Простите, господин аудитор. Я погорячилась.

— Понимаю, — сказал Линдсей. — В вашем возрасте дела давно минувших дней могут вызывать неожиданные приливы чувства. Мне очень жаль, мадам, с вами обошлись несправедливо.

— Спасибо, сэр. — Она приняла поданную роботом салфетку. — Я глубоко тронута вашим сочувствием. — По-птичьи точными движениями она промокнула глаза. — Мне начинает казаться, что я знаю вас очень давно.

— Ложная память… Некогда я был женат на женщине, весьма похожей на вас.

Последовал неторопливый взгляд. Вне вербального уровня сказано было очень много. Истина, мелькнув на поверхности, скрылась за необходимым фасадом недоговорок.

— Жена… — Лицо ее ярко вспыхнуло. — Она не поехала сюда с вами?

— Брак на Дембовской — совсем другое.

— Я была замужем здесь. По пятилетнему брачному контракту. Полигамному. Он истек в прошлом году.

— И теперь вы не замужем.

Она кивнула. Широким жестом правой руки, сопровождаемым тихим жужжанием, Линдсей обвел комнату.

— Я — тоже. Результат, по-моему, налицо. Служебные дела сделали мою жизнь пустынной.

Она едва заметно улыбнулась.

— А как вы отнесетесь к тому, чтобы вести здесь хозяйство? Должность помощника аудитора, полагаю, оплачивается гораздо лучше той, что у вас сейчас.

— Да, пожалуй.

— Скажем, так: шестимесячный испытательный срок, а впоследствии домоправительский пятилетний контракт; стандартные условия, брак моногамный. Контракт могут отпечатать в моей конторе завтра утром.

— Это так неожиданно.

— Вздор, Александрина. Если в нашем возрасте все откладывать на потом, так ни к чему и не придешь. Что для нас пять лет? Мы уже доросли до свободы.

— Можно, я выпью? — спросила она. — Для моей программы поддержки здоровья это не очень полезно, но сейчас, по-моему, мне это просто необходимо.

Она нервозно взглянула на него, и он уловил во взгляде вымученный намек на близость.

Бумажный глянец кожи, тщательно уложенные волосы… Да, запоздалая попытка искупить прошлые грехи добавит в его жизнь новую тоскливую рутину. Он подавил вздох.

— Я найду вас, когда понадобится обсудить пункты, касающиеся наших половых отношений.

Государство Совета Союз Старателей

23.06.83

Константин заглянул в резервуар. За стеклом окошка плавала разбухшая от воды голова Паоло Мавридеса. Темные вьющиеся волосы, характерная особенность генолинии Мавридесов, вяло шевелились над затылком и плечами. Налитые кровью зеленые глаза были открыты. Инъекции парализовали зрительный нерв. Спинальный блок сохранил ему способность чувствовать, но не двигаться. Слепой и глухой, недвижный, окруженный водой, имеющей температуру тела, Паоло Мавридес пребывал в сенсорной изоляции уже две недели.

Кислород подавался прямо в трахею. Капельницы в венах предохраняли от истощения.

Константин коснулся черного переключателя на резервуаре, и динамики, установленные специально для этого случая, ожили. Молодой боевик разговаривал сам с собой, бормоча на разные голоса что-то вроде литании.

— Паоло, — окликнул его Константин.

— Я занят, — отвечал тот. — Зайдите позже.

— Хорошо, — хмыкнул Константин, щелкнув по микрофону, чтобы изобразить звук отключаемого динамика.

— Нет, погодите, — тут же сказал Паоло. Константин улыбнулся, уловив в его голосе легкий испуг. — Все равно спектакль испорчен. «Пастушьи луны» Феттерлинга.

— Ее давным-давно не ставят, — сказал Константин. — Ты в это время был совсем ребенком.

— Я выучил ее в девять лет.

— Надо же, какая память. И ведь катаклисты во все это верят. Проверка внутреннего мира воли… Ты долго пробыл здесь. Очень долго.

Константин выжидающе замолчал.

— Сколько же? — вырвалось у Мавридеса.

— Почти сорок восемь часов.

Мавридес коротко засмеялся, и Константин подхватил его смех.

— Ну конечно же, оба мы понимаем, это неправда. Нет, почти год! Ты страшно исхудал.

— Попробуй как-нибудь сам. Может, это решит проблемы с кожей.

— Это, молодой человек, последняя из моих трудностей. Я совершил тактическую ошибку, установив такую хорошую систему охраны. Ты не поверишь, как много дураков попадало до тебя в эту бочку. Ты сделал глупость, Паоло.

— А скажи-ка лучше, отчего твой голос звучит как глас божий?

— Такая техника. Мои слова поступают непосредственно к твоему внутреннему уху. Поэтому ты не можешь слышать собственного голоса. Аппаратура считывает его для меня с нервных окончаний твоей гортани.

— Понятно, — сказал Паоло. — Проволочные сработали.

— Ничего необратимого. Но поговорим о тебе, Паоло. Кто состоит в твоей бригаде?

— Я не катаклист.

— У меня твое оружие. Вот. — Вынув из кармана полотняной куртки маленькую таймер-ампулу, Константин покрутил ее в пальцах. — Обычное для катаклистов. Что это? PDKL-95?

Паоло молчал.

— Возможно, тебе этот препарат известен под названием «облом»?

— Перестроить твое сознание? — засмеялся Паоло. — Мне бы и в голову не пришла такая глупость. Сумей я оказаться с тобой в одной комнате, поставил бы на пять секунд, и обоим нам крышка.

— Аэрозольный токсин, да? Надо же, какая самоотверженность…

— Есть вещи поважнее жизни, плебей.

— Какая трогательная старомодность. Вижу, вы хорошо покопались в моем прошлом. Давненько ничего подобного не слыхал. Ты еще назови меня дикорастущим.