Семь дней творения - Владимир Максимов

- Как бы это тебе объяснить, Вадя... Когда в детстве меня в первый раз приняли за еврея, я пришел домой и спросил у отца: "Разве я еврей?" Он ответил: "Да, мой мальчик. Ты - еврей". Но я-то знал, знал доподлинно, что отец мой чистокровный немец, а мать армянка. И когда через много лет я спросил его, зачем ему это было нужно, он сказал мне примерно следующее: "Ты должен был пройти через это, чтобы стать человеком. Человеком, понимаешь?" И я понял, понял навсегда, что пока в тебе живо чувство личной вины перед другими, из тебя невозможно сделать поросенка... Вот приблизительно то, чем занимаюсь я в своих записках. Но это - популярно... Попробуем заснуть, Вадя, может быть, получится?..

- Покурю...

- Смотри...

Вадим завидовал Крепсу и таким, как Крепс. Встречаясь с людьми наподобие Марка, он завидовал их внутренней чистоте, их вере в разумность всего происходящего, их вещей целеустре-мленности, то есть всему тому, чего с некоторых пор стало недоставать самому Вадиму. После хмельной суматохи молодости к нему вдруг пришло возрастное похмелье, и Вадим увидел себя со стороны тем, чем он и был на самом деле: заштатным эстрадником тридцати пяти утяжеленных разгулом лет. Его сокурсники по театральному училищу уже занимали положение в громких труппах, блистали званиями и успехом, а он все еще мотался по стране со случайными бригадами в погоне за шальными деньгами, откладывая серьезную работу на потом. Но теперь-то Вадим определенно знал, что это самое "потом" обошло его стороной, что ему ничего не удастся переиначить в своей судьбе и что, наконец, занимался он до сих пор совсем чужим для себя делом.

- Что, не спится? - Вадим знал, что устойчивая бессонница вконец изводила Крепса, и поэтому всякий раз проникался его мукой. - Покури, может, заснешь.

- Бесполезно...

- Пробовал?

- Не помогает.

- Все хочу спросить,- ровное дружелюбие Марка настраивало на откровенность,- только без трепа.

- Попытаюсь.

- Если бы тебе дали театр, ты бы взял меня?

- Хочешь правду?

- Валяй!

- Нет, не взял бы.

- Спасибо за откровенность... Вот и договорились.

- Видишь ли,- Крепс легонько кончиками пальцев коснулся его плеча, как бы извиняясь за невольную свою откровенность,- ты слишком жалеешь себя. В моем театре,- он со значением выделил это самое "в моем",- актер должен будет жалеть других, себя же в последнюю очередь... Скорее, даже совсем не будет... Цель искусства, наверное, все-таки самоотдача, а не самоутверж-дение... Ты, Вадя, наверное, первоклассный актер в общепринятом смысле... Но мне понадобятся не столько актеры, сколько мыслители, даже страдальцы...

- Так научи!

- Этому нельзя научить, это или приходит само по себе или не приходит вообще.

- Что же нужно сделать для того, чтобы это пришло?

- Нужно успокоиться.

- У меня нет времени.

- Время здесь ни при чем.

- Что же - "при чем"?

- Наверное, сердце.

- Ему тоже некогда.

- Тогда не жалуйся.

- Иди ты к чёрту...

- За все надо платить, Вадя. Ты хочешь даровых откровений, а за них надо платить и часто - всем. Одно из двух: или магический кристалл, или счет в сберкассе. Сочетание исключено. Прости, но ты сам...

- Валяй, валяй...

Он великодушно покивал, чувствуя, как снисходительное безразличие уступает в нем место острой, но еще необъяснимой для него горечи...

- Но в тебе есть немалая толика прекрасного самоедства. И это тебя в конце концов спасет.

- Поздно... Мне уже тридцать пять.

- Самоеды, вроде тебя, до старости - дети. Считай, что ты в любую минуту можешь начать все заново.

- И жизнь?

- Разумеется! Можно просуществовать век, в котором не наберется и года жизни, и можно прожить год, который вберет в себе целый век... От суеты только надо отряхнуться, от душевной праздности...

- Как?

- Здесь советовать - пустое дело. Каждый приходит в себя по-разному.

- Вот ты, к примеру?

- Видишь ли, Вадя, есть такая коротенькая притча: Шли двое по лесу. Долго шли. Наконец, один не выдержал: "Заблудились",- кричит. Другой успокаивает: "Пошли дальше. Я дорогу знаю, выведу". Первый поверил и пошел. Шли они шли, но все-таки выбрались. Тогда первый и спрашивает: "Коли ты дорогу знал, что же мы так долго плутали?" А другой ему отвечает: "Важно не дорогу знать, а идти".

- Выходит, и ты не знаешь?

В смущении улыбка Крепса казалась еще более искательной и виноватой:

- Нет, Вадя, не знаю... Иди,- вот и все, что я могу тебе посоветовать...

- Из моего леса нет выхода.

- И все-таки лучше иди.

- Было бы куда...

В зеркале окна, размытые тусклым светом коридорного плафона, безмолвно маячили две молчаливые фигуры, затем одна из них растворилась в дыму, и, оставаясь наедине с собой, Вадим с отходчивой горечью заключил про себя: "Некуда мне идти, Маркуша, некуда, да и незачем!"

IV

Суббота - день свиданий. С утра в палатах царило нервное оживление: освобождались от остатков прошлых передач сумки, под наблюдением санитаров сбривалась недельная щетина, затасканным пижамам придавался посильный лоск. Каждый, даже из тех, кого никто не навещал, хотел выглядеть в этот день щеголем и весельчаком.

По отделению расхаживала в своих знаменитых, сорок последнего размера валенках старшая сестра Нюра, прозванная здешними старожилами "тетей Падлой", и, вяло ворочая обвислой челюстью, покрикивала:

- Живей, ребята, живей! Чтобы кровати по ниточке! Как в санатории! Из тумбочек все вон! Прогулка, оправка и шагом марш на свиданку! Разговорчики!

Первое время Вадим еще втайне надеялся, что однажды дежурный санитар выкликнет и его фамилию, но проходила суббота за субботой, а никто из друзей или знакомых не спешил напомнить ему о себе. И он перестал ждать. Жизнь являла ему наглядное доказательство непрочности застольных дружб. Что же касается жены, то его с нею уже ничто не связывало. Отказавшись взять Вадима из больницы, она сама поставила точку в их недолгих и малопонятных и ей и ему взаимоотношениях.

Поэтому, когда однажды от входных дверей пошла гулко размножаться по палатам его фамилия, у Вадима удушливо засосало под ложечкой: "Кого еще принесла нелегкая? Отстали бы уж, наконец, совсем!"

Долгими коридорами его вместе с другими провели в полутемное сводчатое помещение, где за квадратными четырехместными столами уже размещались первые посетители.

И не успел Вадим толком оглядеться, как из-за стола в дальнем углу поднялся и, чуть покачиваясь, пошел к нему навстречу давний его приятель и собутыльник Федя Мороз.

- Дедюк,- заячьи глаза его, подернутые хмельной поволокой, любовно увлажнились,- здравствуй! - Он грузно обвис у Вадима на руках. - Как же это ты, Вадя, а? Даже знать не дал. Выходит, и во мне разуверился? Я тебе друг или нет?

И хотя Вадим особо не заблуждался по поводу пьяных Фединых излияний, на сердце у него стало ровнее, и мир несколько раздвинулся перед глазами вширь и вдаль: "Не все, значит, забыли, помнят".

С Федором Морозом жизнь столкнула его случайно в театральном училище на вечере встречи с литинститутовцами, где тот в очередь с однокурсниками читал свои стихи. И не то чтобы стихи его очень уж пришлись по душе Вадиму - стихи как стихи, ни хороши, ни дурны, расхожего образца средней руки нет, просто было в этом лобастом, стриженном под нулевку парне, в его манере держаться - сжатые кулаки в карманах видавшего виды пиджака, ноги широко расставле-ны, голова боксерски выдвинута вперед - что-то такое, от чего на душе становилось увереннее и тверже.

Потом они вдвоем бродили всю ночь арбатскими переулками, и Федор, вперемешку со стихами, поведал Вадиму тогда еще довольно короткую, но пеструю историю своей жизни.

Мальчишкой оставшись без родителей, он определился в мореходное училище, откуда ушел в первую кругосветку. Два года проплавал на морских извозчиках, повидал свет и людей. Еще в детстве "ушибленный" литературой парень в свободные от вахты часы изводил бумагу рублены-ми виршами под Киплинга и Багрицкого. Почти без надежды на успех послал их вместе с заявлением в литинститут и, неожиданно для самого себя, был принят...

- Вот так,- закончил тогда Федор свою исповедь и скосил в его сторону круглый, блистаю-щий доверчивым озорством глаз,- я и назвался груздем.- И звучно продолжил: "Ураган матросов не пугает. Нет! Они сжимают кулаки. Судно только крысы покидают. Только крысы, но не моряки".

Сначала они встречались от случая к случаю, но каждая следующая встреча все более их сближала и вскоре им уже трудно было обойтись друг без друга.

Успех к нему пришел скоро и надолго. Его охотно печатали. От предложений, причем самых лестных, не было отбоя. Но чем громче становилась популярность Федора, чем доступнее давались ему публикации, тем резче обсекалось его, когда-то круглое добродушное лицо, заметнее темнели глазницы. Все чаще и чаще он стал запивать мертвую, пока, наконец, это не стало его бедой и болезнью. Дружки и приятели потихоньку от него отпадали. Один за другим отпали - все. Федор остался в одиночестве.