Ключ - Саймон Тойн

— Раз нет улик моего побега, то искать меня никто не будет, так вроде?

— О, вас ищут, причем очень старательно, только уже по другой причине. В больнице нашли ваши отпечатки, вы теперь — главный подозреваемый во всех трех убийствах.

Габриель не стал развивать эту тему. В новостях ничего об этом не говорилось — выходит, полиция действует втихомолку. Вероятно, считает, что он все еще не ушел далеко, поэтому не хочет спугнуть раньше времени.

— Тот тип — никакой не полицейский, — заметил он, словно размышляя вслух.

— Знаю. Я проверял. Пытаюсь выяснить, откуда он взялся, но пока что зашел в тупик. Не знаю, где вы скрываетесь, могу только посоветовать не высовываться.

— А что это вы вдруг оказались на моей стороне?

— Да потому, что вы, как выяснилось, были правы: где-то у нас в управлении завелась гниль. Я чувствую свою вину в том, что не сумел защитить вашу мать. Я должен был понять, что ей и всем вам угрожает нешуточная опасность. Теперь я должен побеспокоиться о том, чтобы ничего подобного больше не случилось.

— А Лив? За ней охотятся те же самые люди.

— Как я понимаю, они уже отыскали девушку, — проговорил Аркадиан и, тяжело вздохнув, пересказал свой разговор с полицейским из Нью-Джерси.

— Ее не убили, — резюмировал Габриель, когда инспектор закончил рассказывать. — Если бы ее хотели убить, то этот коп нашел бы тело в номере. Ее везут сюда. Должно быть, знают, что Таинство вошло в нее, вот и хотят вернуть. — Он посмотрел на часы, высчитывая, который час в Нью-Джерси. — Когда вы говорили с тем полицейским?

— Минут двадцать назад.

— А он ничего не сказал по поводу того, когда она могла пропасть?

— Сказал, что встретил ее в аэропорту, потом высадил у гостиницы часа в четыре утра. Около девяти приехал проверить, все ли в порядке, — она не отвечала на его звонки. Примерно в семь или в начале восьмого в гостинице прозвучала сирена пожарной тревоги. Вот он и решил посмотреть, как она там… Но в гостинице Лив уже не было.

— Судя по всему, пожарная тревога была подстроена. Именно тогда они ее, должно быть, и схватили.

— Я тоже так думаю. Проверил, не всплывал ли ее паспорт на рейсах из США, — пока ответ отрицательный.

— Ее не повезут сюда под настоящей фамилией. Организуют переброску чартерным рейсом или на частном самолете, с фальшивыми документами.

— Значит, мы должны перехватить ее уже здесь.

Габриель начал прокручивать в уме, как это сделать практически. Два аэропорта, обслуживающие Рун, ежедневно принимают сотни рейсов. Когда Лив прилетела в Рун в первый раз, он сам караулил в одном аэропорту, а Катрина — в другом. Теперь же матери нет в живых, а его сразу схватит охрана, стоит появиться в радиусе километра от любого аэропорта.

— Есть у вас надежные люди, которые могут понаблюдать в аэропортах?

Аркадиан сразу подумал о Юне Халдине и его охранной компании. Юну он доверял, но у того работала масса бывших полицейских, а за них всех поручиться было нельзя.

— Откровенно говоря, в нашем положении я не могу доверять никому. Да и если ее доставят сюда как груз, все равно никакой наблюдатель не обратит на это внимания.

Габриель мельком взглянул на экран телевизора, пытаясь как бы со стороны разобраться в проблеме, вставшей перед ними. Телерепортер стоял у Цитадели, пониже на экране шла крупная надпись: ГДЕ ЖЕ ТЕ, КТО СПАССЯ ИЗ ЦИТАДЕЛИ? Тут Габриель и сообразил, что видит перед собой решение.

— Нам не нужно наблюдение в аэропорту, — сказал он в трубку, — следует обеспечить наблюдение за Цитаделью. Ведь ее туда привезут. Будем считать, что Лив схватили между семью и девятью часами утра в Нью-Джерси. Есть окно в два часа, отсюда будем и плясать. Прямой рейс занимает двенадцать часов. Какая разница во времени между Руном и Нью-Джерси?

— Семь часов.

— Ну, скажем, она вылетела оттуда примерно в девять. Прибавляем двенадцать — получаем девять вечера в Штатах. В Руне будет четыре часа утра.

— Идеальное время для того, чтобы незаметно доставить человека в Цитадель.

— Точно. Значит, нам всего-то и нужно — караулить у горы перед самым рассветом и ловить всякого, кто там объявится.

Габриель тут же нахмурился, обнаружив слабое место в своих рассуждениях. Он лично не сможет ночью караулить у Цитадели, поскольку надеется быть в это время внутри монастыря. Представил себе Аркадиана, который в одиночку несет вахту и у которого до сих пор рука на перевязи. Требовалась помощь, но надо еще выяснить, на кого можно положиться, а это делало всю затею трудной и рискованной.

По телевизору показывали мэра города — он стоял у подножия горы на трибуне, уставленной микрофонами всех ведущих мировых агентств новостей. Габриель улыбнулся — впервые после разговора с Лив.

— Надо, чтобы вы кое-кому позвонили, — попросил он.

72

Весть о том, что брат Садовник заболел, мигом распространилась по Цитадели, проникая во все уголки, словно вирус, который, как опасались монахи, и был причиной заболевания. Слухи расползались по трапезным, отвлекали братьев от молитвы, от изучения священных книг, усиливали напряжение, пробуждали уснувшие было страхи: теперь, когда Таинства здесь больше нет, не обрушится ли на них всех библейский мор?

Афанасиус услышал новость в кабинете аббата. Со дня взрыва он проводил здесь ежедневно по нескольку часов, стараясь разобраться во всевозможных сообщениях, вырезках из газет и докладных записках, благодаря которым Цитадель узнавала обо всем происходящем во внешнем мире. В последние дни это чтение не приносило радости.

Почти все вырезки он скатал в тугой шар и бросил, как только прочитал, в стоявшую у стола корзину. Ее содержимое шло в камин, который, правда, не разжигали со дня смерти старого аббата. Афанасиус приходил сюда в поисках уединения. Корзина была наполнена уже почти доверху, и он подумал, что надо сказать поварам, чтобы они забрали этот мусор. Им всегда требовалось что-нибудь на растопку своих больших печей. Просмотрев последнюю вырезку, Афанасиус хотел уже встать из-за стола и уйти из кабинета, но тут послышался тихий стук в дверь — принесли свежие сообщения.

Доставил их брат Осгуд — тощий беспокойный монах, похожий чем-то на грызуна. Его совсем недавно перевели из новичков-послушников в серых сутанах в число монахов, отвечающих за монастырское хозяйство и облаченных в коричневые сутаны. Он безмолвно, крепко стиснув зубы, прошел к столу и положил перед Афанасиусом стопку бумаг, перевязанных темно-зеленой лентой. Бросалось в глаза лежавшее сверху письмо, написанное от руки и адресованное «брату Павлину». Афанасиус, желая поскорее узнать, что в нем написано, инстинктивно протянул руку и сразу же остановился — брат Осгуд почему-то задержался в кабинете.

— Что-нибудь случилось?

— Брат Садовник заболел, — ответил Осгуд, почесывая руки. — Поговаривают, что это такая зараза, которая поражает кожу. Его в лазарет унесли.

— Спасибо. Когда закончу с делами здесь, пойду проведать его.

Осгуд кивнул, но и не подумал уходить. Он откашлялся и потупил глаза.

— А как вы думаете, правда это? Ну, я про хворь говорю. Просто в саду завелась какая-то зараза, и с Посвященными неладное случилось, вот люди и начинают тревожиться.

— Что же тревожит их?

— Да вот думают, не прогневали ли мы чем-то Господа Бога? А Он теперь нас за это и карает.

— Быть может, и прогневали, — сказал Афанасиус, припомнив то, чему был свидетелем в часовне близ вершины горы. Потом взглянул на брата Осгуда и увидел на его лице страх. — Не тревожься. Брат Садовник устал до изнеможения, его страшно огорчила болезнь, поразившая деревья. Думаю, что причина его заболевания кроется в этом, а не в гневе Божием. К тому же я уверен, что болезнь его не заразна. — Он кивком указал на пальцы Осгуда, все время нервно почесывавшегося. — Когда вокруг говорят про блох, всякий невольно начинает чесаться. Ступай, делай свое дело и не допускай, чтобы всякие сплетни и слухи заглушали в тебе голос здравого разума. А это, — Афанасиус показал на корзину, полную бумажного сора, — отнеси в кухню и отдай брату, который распоряжается топкой печей. И никогда не забывай: сегодняшние новости завтра будут годиться только на растопку.

Осгуд заулыбался, подхватил корзину и поспешно покинул кабинет. Едва за ним закрылась дверь, Афанасиус схватил конверт, разорвал и двинулся к камину, на ходу читая письмо. Потом скомкал бумагу, бросил в холодный камин, поджег и стал наблюдать, как исчезают в пламени опасные слова, как рассыпаются они пеплом. Этот пепел он старательно растер рукой в мелкий порошок.

В письме говорилось: «Сегодня ночью».

Афанасиус выпрямился и быстро вышел из кабинета, припоминая в подробностях все, что еще сообщалось в письме. Вытер руки и направился в лазарет.