Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

Собрания заканчивались поздно ночью, иногда трамваи уже не ходили; тогда мы шли пешком с Пироговской до дома Симы на Серпуховской площади. Мы приходили ночью, Софья Ильинична кормила нас ужином, слушала наши рассказы и успокаивала. Я помню, что в ту ночь, когда было принято решение исключить меня из комсомола, она ухаживала за мной как за больным ребенком; сидела около моей раскладушки и утешала. На утро Сима стала героем дня. Студенты, которые раньше не обращали на нее внимания, подходили к ней, жали руку молча или же говорили ей тихо, когда никого не было вокруг, что она смелый человек. К ней стали относиться с уважением и приветливо; все улыбались ей.

Я пишу так подробно о моих трех подругах, Марине, Юле и Симе, и их семьях потому, что они были мне близки, как родные, в годы моего одиночества, до замужней жизни.

Через некоторое время меня пригласили на заседание комитета комсомола, на котором должны были обсудить мое дело и утвердить решение о моем исключении, принятое общим собранием. На заседании сидели пять членов комитета. Обсуждали меня и еще одного студента, скрывшего свое происхождение. Его родители до коллективизации были зажиточными крестьянами. Три члена комитета были в комиссии, посланной в Коминтерн по моему вопросу. Член комитета, предложивший создать эту комиссию, парень с лицом русского крестьянина, зачитал характеристику на меня из Коминтерна и добавил, что там известно обо мне и о моей работе в коммунистическом подполье в Палестине, а в чем я провинилась здесь и провинилась ли вообще, им ничего не известно. Барзилай, бывший в то время представителем коммунистической партии Палестины в Коминтерне, дал мне прекрасную характеристику. Это был тот самый Барзилай, один из организаторов компартии Палестины, который просидел в ГУЛАГе 20 лет, обратился к религии, а затем ему удалось вернуться вместе с женой и сыном в Израиль, где он стал профессором в Бар-Илане. Мы с Михаилом приходили к нему домой, когда вернулись в Страну. Были и на его похоронах. Он похоронен в Тель-Авиве.

В один из первых дней моего пребывания в Москве со мной в Коминтерн поехал старший товарищ по имени Ицхак, чтобы помочь мне перевестись в комсомол в Советском Союзе. Ицхак учился в аспирантуре КУТВа и жил с женой Шифрой. Мы вместе пришли к Барзилаю. Он нас радостно встретил, распросил о том, что делается в Стране, написал записку и сказал, в какую комнату отдать. Я тогда не знала русского языка и не поняла, что он написал. Мне выдали документ о моем переводе, который я должна была отдать в ЦК комсомола Советского Союза.

И вот теперь, по прошествии шести лет, читают о моей преданности комсомолу в подполье, арестах, месяцах, проведенных в тюрьме Яффо и женской тюрьме в Бет-Лехеме, о высылке из Страны английскими властями. Однако секретарь парторганизации института все-таки успела до получения моей характеристики из Коминтерна провести решение общего собрания об исключении меня из комсомола, и оно было поставлено на голосование. Все члены комитета были студентами четвертого курса, через несколько месяцев должны были сдавать государственные экзамены и получать дипломы учителей средней школы. Члены комиссии, посетившие Коминтерн, голосовали против решения собрания, то есть против моего исключения. Среди них была одна женщина, колеблющаяся, как ей голосовать: она несколько раз поднимала и опускала руку и говорила с болью: «Я не могу, не могу!» Получила замечание: должна была, в конце концов, решить, так как ее голос был решающим: двое, которые не были в комиссии Коминтерна, проголосовали за мое исключение. Я положила комсомольский билет на стол. Однако это решение не было окончательным; требовалось еще подтверждение районного комитета комсомола.

Дело в том, что в том году эта женщина, будучи замужем, имея ребенка и оканчивая институт, надеялась получить хорошее место работы. А хорошее направление на работу конечно же зависело от парткома. Как же она могла не поддержать секретаря парткомитета? Она подняла руку и решила мою судьбу. Из комсомола меня исключили. После комиссии эта женщина со слезами на глазах подошла ко мне в коридоре и стала просить у меня прощения, повторяя много раз одни и те же слова, которые я запомнила на всю жизнь: «У меня больная мать и ребенок, я не могла голосовать иначе».

Там же, в кабинете парткома, мне пришлось отдать комиссии мой комсомольский билет, олицетворявший для меня тот коммунистический идеал, к которому я так стремилась и в который так верила всю мою предыдущую жизнь.

Для меня это был крах, трагедия. Я почувствовала полную опустошенность. И все-таки моя вера в коммунистическую идею в тот день еще не умерла. Тогда я еще верила Сталину, считая его верным продолжателем ленинских идей и внушала себе, что источником моих бед являются секретарь парткома, эта несчастная женщина, проголосовавшая против меня, ну и еще десяток, сотня людей, которые прилепились к коммунистической идее из-за каких-то своих меркантильных соображений. Ну а вся коммунистическая партия и ее вождь Сталин чисты и непорочны. И в моем случае произошла просто роковая ошибка.

Годы спустя очевидцы рассказывали мне, что в сталинских лагерях многие бывшие коммунисты рассуждали так же наивно.

А собрания до поздней ночи продолжались на фабриках, в институтах, на заводах, в государственных конторах. Короче, буквально везде. Море молодых людей были исключены из комсомола, кое-кого сажали в тюрьму.

И вдруг, как по мановению волшебной палочки, колесо остановилось. Повсеместно прекратились ночные собрания – «чистки». Все вернулось в привычное русло. В газете «Комсомольская правда» появилась статья Ярославского, «теоретика Центрального политбюро компартии». Он написал первый советский учебник истории России. В газете он написал, что пора прекратить массовые исключения из комсомола, что дети не ответственны за антисоветские действия своих родителей, что требуются большое внимание и осторожность в подходе к решению вопроса об исключении из комсомола. Тут же прекратились собрания с обвинениями и исключением из комсомола, а садистка-секретарь лишилась возможности издеваться над людьми.

В один из дней меня неожиданно вызвали в комитет комсомола. Я очень испугалась и с горечью подумала: «Чего же они еще хотят от меня?» Но каково было мое удивление и радость, когда ненавистная секретарь вернула мне комсомольский билет и сообщила, что инцидент исчерпан. При этом никто даже не извинился передо мной. Кто-то, правда, буркнул, что в эти тяжелые времена нужно быть бдительным.

Мне вернули комсомольский билет, однако та красивая и чувствительная женщина, чье голосование было решающим в моем исключении, исчезла из института. Ее успели исключить из комсомола или партии, так как один из вождей партии, кажется Пятаков, друг ее семьи, был арестован и расстрелян, как изменник. К экзаменам она так и не приступила – видимо, ее тоже арестовали.