Две березы на холме - Татьяна Поликарпова

Но ведь и мы ждем победу! И мы копали свое поле и с отчаянием от усталости, от бесконечной работы и с надеждой: одолеем! И полю теперь ждать, когда его засеют или засадят, и надеяться: зазеленеть…

Нет, песня была самая подходящая, потому что такое было кругом настроение. И это понимали наши учителя и не только не остановили нас, но сами пели с веселой отчаянной тоской сбывающегося долгого ожидания.

И песня была спета до конца. Мелентий Фомич, отвернув лицо от ветра, сказал негромко:

- Мы, все учителя, рады, как хорошо вы работали. Вы молодцы. Мо-лод-цы!

- Уж если не хорошо, так лучше не работать! - ответила за всех наша бойкая Галия.

- Вот правильные слова! - поднял к небу свой вещий палец директор. - А теперь пойдем да проводим камышлинских!

- Урра! - закричали мы обрадованно.

И наконец-то тронулись, побежали к дороге.

Но я заметила - не все пошли с нами. Отдельные фигурки потянулись к близким дворам Пеньков. Мне их стало жалко: наверное, дома дела есть и они не могли еще немного побыть со всеми.

«Лешка, до завтра!»

Все понимали, что не сегодня завтра это произойдет: победа! Полная капитуляция фашистов.

Со второго мая в Берлине не стреляли. Все знали: вот-вот… И все-таки это произошло неожиданно. Ведь так ждали…

Утром очень рано я услышала медленную и мягкую поступь тети Ени, входящей с полными ведрами в избу. Может, от этого и пробудилась. Еще совсем во сне слушала, как звонко упала дужка ведра, сброшенная с крючка коромысла, как звучно всплеснулась вода, и я словно бы сама увидела ломкую, хрустальную глубину ключевой воды в ведре, глубину, промерянную светлым зайчиком, метнувшимся на дно от всплеска. И вместе с этими звуками и сонным видением воды, всплеснувшейся в ведре, возник голос тети Ени. Негромко, прерывисто от усилия - ставила второе ведро на скамью - она выговорила:

- Счас… сказывают… война кончилась.

- Правда?! - Мы уже сидели в постели. - Тетя Еня-а! Правда?!

- Говорят… Вроде бы из района звонили…

(В Пеньках не было радио, все особой важности новости передавали из района в сельсовет по телефону. А простые новости даже и не передавали.)

…Мы мчались к школе не чуя ног. Мы неслись по замуравевшей уже улице Пеньков, и темная теневая сторона улицы была широкой, а светлая жалась лишь по завалинкам - такое низкое еще было солнце. А может, оно и не встало.

Хлопали калитки, раздавались редкие и какие-то болезненные вскрики. Мы видели нескольких ребят, двух-трех женщин, спешащих к школе, но не узнавали их. И нас никто не окликнул.

А ближе к церковной ограде услышали голоса, крики, плач.

За оградой было пестро от народа. И взрослых, я изумилась, не меньше, чем школьников. Хотя чего изумляться? Куда еще-то идти, как не к школе? Тут празднично от деревьев, от красной кирпичной кладки церкви и ограды. Тут дети… Носятся, снуют юркими мальками: «Победа!… Победа!…»

Я ничего не ждала заранее, но, видно, так уж было задано всей жизнью: если праздник, торжество, то все собираются и есть какой-то порядок - или строятся, или садятся и кто-то что-то говорит, - митинг делается, собрание. Поздравит кто-то всех.

А здесь мы растерялись. Мы ворвались на школьный двор с криком: «Победа! Победа! Победили!» - но присоединиться было не к кому, хотя, повторяю, народу было много.

Все ходили один к другому - и расходились. И снова образовывалась неустойчивая группа, и другая, и третья. Будто все внезапно ослепли и ощупью искали своих.

Я тоже плохо видела. То ли слезы стояли в глазах, то ли какое-то предельное возбуждение не давало взгляду сосредоточиться. Чей-то красный платок машет в воздухе под припев: «Ой-ля-люшеньки! Люшеньки, ле-люшеньки!»

Платок машет? Сам собой? Но я не всматриваюсь, мне почему-то важнее узнать, кто там в ярко-белой шелковой кофте. Атласная, блестящая кофта… Но ведь холодно как! Хочу узнать, а сама бегу к группе ребят - может, наши? Нет, совсем незнакомые, не знаю я их! А глаза этих мальчишек и девчонок смотрят на меня безлично-радостно, они просто кричат: «Урра! Победа!…» Не мне, вообще - всему вокруг!

Да-да, вот откуда это ощущение, что все вокруг как внезапно ослепшие: эти невнятно счастливые, расширенные - от счастья, от боли? - глаза, у взрослых еще и полные слез…

Я боюсь потерять Зульфию. Наверное, и она меня. Мы держимся за руки. Она меня дергает:

- Гляди, Нинка Иванова! Ага!

Но тут же мы остановились: Нинка была не одна. Ее притиснула, прижала к стволу старой березы мать. Уткнувшись в шею дочки, она рыдала.

Нинины тонкие руки лежали у нее на спине - мать была ниже ростом, - а невидящее лицо, совсем мокрое от слез, неподвижное, обращено к нам. А рядом стояли малыши - мальчик и девочка лет пяти-шести. Они дергали мать за юбку и ныли:

- Ну, мамка!

И мы поняли, что еще для них значит День Победы: те, кто погиб, погибли для своих еще раз. Погибли навсегда.

Ах, больше никого не убивали! Кто жив сегодня - вернется! А эти - нет.

Вон еще женщина: руки на плечах двух мальчишек маленьких - наверное, лет семь - девять. Идет, лицо закинула вверх, а глаза крепко зажмурены. Видно, не хочет плакать, а терпеть нет сил. И видно, как тяжело опирается она на ребятишек: они гнутся, пошатываются и обеими ручонками держат материны руки на своих плечах. Вдруг она прислонилась к красной кирпичной стене, осела, сгребла мальчишек в охапку и заговорила глухо:

- Сироты вы мои! Нет у нас папки!…

Но там, за деревьями, в глубине, у самой церкви, и плясали: женщины подпрыгивали и кружились, а у одной блестела в руке бутылка-поллитровка и стакан, и она постукивала стаканом о бутылку, будто чокалась сама с собой, и вскрикивала:

- Ох, бабы! Ох, бедные! Ох, дождалися!…

И другие тоже что-то приговаривали, и подпрыгивали, и обнимались.

Это слепое блуждание по двору, и слезы, и пляски, и вскрики - будто это сон, не реальность. Возникли и исчезли знакомые лица: вон вроде Душка… Нет, не она! Кажется, девчонка из седьмого класса, но глаза ее не узнают нас…

Наконец мы столкнулись с нашими, совхозными: прибежали Шурка и Вера Зозуля:

- Мы спали! Мы не знали! Нам в окно стучат! Нам орут!

Потом увидели Садова.

- Девчатки! - заорал он, будто он, потерянный, нашелся и наконец поверил в свое спасение. - Девчата! Победа! Победа!

Мы все пятеро обнялись, взялись за руки, как в хороводе, но не кружились, а сошлись тесно-тесно, лицом к лицу, щека к щеке. Мы наконец обрели почву под ногами и сразу поняли, что нам делать.

- Домой! Прямо отсюда - домой!

И побежали. Как вдруг крики, которые то и дело раздавались на школьном дворе и были слышны все слабее, по мере того, как мы бежали, - эти крики вдруг приблизились, стали громче, и я наконец поняла слова и узнала голос:

- Да-а-ашка! Стойте же вы! Садов! Плетнева!

Мы остановились. К нам бежал Лешка со своим братишкой-второклассником, Лешка держал его за руку. Они остановились тоже, когда увидели, что мы не бежим.

Мы стояли так недолгое мгновение, пока я в каком-то сумасшедшем озарении не осознала вдруг очень ясно, что мне незачем бежать куда-то! Что вот же он, Лешка, которого одного я и искала на школьном дворе. И куда ж теперь мне бежать!

Я шагнула к Лешке. И еще шагнула. Но меня схватили за рукав:

- Дашка! Некогда! Айда же! Ведь мы только до завтра!

Я было вырвала свою руку из рук Зульфии и в ту же секунду поняла: в самом деле - только до завтра!

- Леша! Лешенька! - закричала я отчаянно радостно, уже уходя, убегая за своими. - Ведь мы до завтра! До завтра-а, Леш-ка-а-а!

- До за-втра-а-а! - неслось и нам вслед.

- -- КОНЕЦ