ЯТ - Сергей Трищенко

– Тонирует тон, – постукивая расчёской по ладони, назидательно сообщил он скувчающим голосом, шевеля губами, как бы пережёвывая ждвачку – двойную.

– Тонны тона, – пробормотал Тон – Том как-то сразу изменился, утоньшился, что ли?

– И смотря в какой тональности выбранный, – продолжал куафёр, начиная, на его взгляд, осваиваться в дебрях разговора.

И тут Том нанёс ему жестокий удар:

– Тональность – тонкая анальность, – сказал Том.

Куафёр побледнел.

– Очень тонкая, – безжалостно продолжал Том, – вот такая: пш-ш-ши-и-и-и…

Это прозвучало некрасиво. Очень некрасиво. Я упоминаю об этом абсолютно диком эпизоде только по одной причине: из песни слова не выкинешь. Единственное, что я могу предположить в оправдание Тома – что он надышался испарениями из лужи, как давеча флюидами у школы злословия и автоматов для продажи бранных слов и выражений. И с себя вины я не снимаю: не успел отвлечь Тома.

Куафёр не нашёл, что ответить, но тут к нему подбежал следующий клиент, не то позеленевший от ряски, не то посиневший от холода, и куафёр занялся привычным делом.

– Это тоже лидер? – спросил я его, чтобы как-то скрагладить дикую выфходку Тома. Я даже слегка фыркнул, осуждая слова друга и принимая на себя его вину. Плечи мои дрогнули под её тяжестью. Слегка.

Куафёр кинвул – конвульсивно задёргал головой, принимая извинения и наматывая на шею на манер разорвавшегося хула-хупа, не в силах оторваться от клиента.

– А вы кто? – спросил я у куафёра. Тот молча ткнул в вывеску над креслом: «Хареограф», и занялся тщательной обработкой сидящего.

– Что оно значит? – спросил Том.

– Хари политикам делает, – высказался я, – рисует.

– Другим словом, имиджмейкер, – пояснил Гид

Чуть поодаль от куафёра стоял небольшой столик. За столиком сидел лысоватый старичок. На столе в строго продуманном живописном беспорядке располагались идиомы и фразеологические обороты. Они слегка вращались, наверное, в подшипниках. Старичок густо мазал их патетикой (а может, патокой, а может, патетикой на патоке, а может, патокой на патетике), жёлтой, словно горчица, из белого фарфорового соусника. Потом расставил на столе акценты – аккуратными столбиками – и залюбовался ими, склонив голову. Над столиком парила табличка: «Идеомагогическое обслуживание. Стрилистика». Я прочитал надпись и подумал: «Идеологическое? Идеоматическое? Идиотическое? Демагогическое? Или просто магическое? Или всё вместе, в одной куче?»

Подходили и к нему, но много реже: то ли не умели прочесть вывеску, то ли не понимали смысла.

У края прудоболота в позе Наполеона – заложив руку за отворот мундира – стоял внушительного вида гражданин, и молча, но с интересом наблюдал за ведущимся сражением. Интерес он имел неподдельный: прочно опирался на него второй рукой, как на трость или же короткий посох, перевитый мишурой.

При взгляде на гражданина возникало ощущение, что он только и ждёт подходящего момента, чтобы пустить посох в ход – против кого-нибудь из тех, кто в луже. А может, он специально кого-то высматривал, выжидал? Намерения его остались для нас тайной.

– А то что? – кивнул я на предмет, болтающийся посреди лужи. Гид охотно и коротко пояснил:

– Власть. И они за неё борются.

– Я слышал выражение: «коридоры власти», – медленно проговорил я, – как же тогда…

– Откуда вы знаете, что у неё внутри? – удивился Гид, указывая на летающий кулак… или фигу. – Вполне возможно, что и коридоры…

– Но… как же надо измельчать, чтобы войти туда?

– Думайте сами, – хмуро произнёс Гид.

И я представил, как внутри этой штуки сидят и трясутся… – От страха? От ударов? От страха ударов? – маленькие-маленькие человечки. Как бродят в темноте по длинным извилистым коридорам – и никого-никого вокруг них нет: только точно такие же, как они сами…

По краям и около лужи-болота-пруда рос в жёлтой жиже камыш не камыш, тростник не тростник… скорее, безшляпочные грибы, типа плесени. Либо и то и другое и третье вместе, но по отлдельности, отличающиеся от дельности. Дельность дельности рознь. И все покрытые слизью от поднимающихся и опускающихся по ним улиток.

Все растения резко различались по цвету. Взгляд привлекали и белые, и голубые, и синие, и зелёные, и розовые, и красные, и красно-коричневые, и чисто коричневые, и грязно коричневые, и чёрные – словом, почти весь спектр красок. Торчали пучки совсем невообразимых оттенков, а также бесцветные, полупрозрачные, полупризрачные и полипризрачные – расходящиеся веером. Росли они отдельными группами, не смешиваясь, не скрещиваясь и не сращиваясь друг с другими. Хотя провести чёткую границу между цветами некоторых пучков я бы не взялся: нечем было.

С другой стороны, пестрота и разноцветность некоторых удивляла: они представляли собой результат гибридизации основных расцветок, но если у корня растения цвета и пятна были чёткие, то ближе к верхушкам сливались в невообразимую мешанину, постепенно переходя друг в друга.

Несколько человек пытались связать соседние растения между собой, но то и дело или рвалась верёвка, или ломались стебли – из чего я и сделал вывод, что они относятся к роду безшляпочных грибов. Словом, у связистов-вязальщиков ничего не получалось, они с ног до головы перемазались цветным соком, тиной и грязью. По-моему, только чёрные грибы стояли уже связанными, наподобие снопов или фасциев для ликторов. Но для чего их связали, оставалось неясным.

Иногда то один, то другой политик отрывался от основного занятия и входил в разноцветные камыши, а, сделав дело, возвращался обратно. Другие наоборот, сначала входили в камыши, а уже затем – в лужу.

– А это что? – решил я дорасспрашивать Гида до конца, а заодно и сострить, проявив эрудицию – или ерундицию? Я уже начинал путаться: – Мыслящий тростник?

– Партии, – снова поморщившись, сказал Гид.

– Парии? – недорасслышав, переспросил Том.

– Партии, – повторил Гид и снова поморщился. Всё окружающее вызывало в нём большое неприятие, отвращение и рвотный рефлекс, старательно сдерживаемый и скрываемый, поэтому он не стал развивать предлагаемую тему разговора ни в какую сторону.

Отходя от лужи, я заметил в одном из маленьких заливчиков – лужа имела неправильную, неправдоподобную, сложную вплоть до ложной форму – небольшую группку людей, сосредоточенно борющихся, сражающихся, выхватывающих друг у друга из рук точную копию большой центральной фиги, или кулака. Тренируются?

Но спрашивать о них Гида я посчитал неудобным.

По берегу лужеболота, будто бы не обращая внимания на расходящиеся зловонные испарения, бродили офени, расхваливая товар:

– Кому затратная экономика нитратная?

– Масса народная – весьма неоднородная.

– А одногородная есть? – мужичок-дачничок тормознул охотно остановившегося офеню.

– Ну, ежели покопаться…

– Под городом?

– По огородам.

– Годится, если родится, – согласился покупатель.

Они быстро поладили и разошлись, весьма довольные друг другом, а больше – сами собой.

Офени продолжали надрываться:

– Кому негодный народ свободный?

– Почему негодный? – спросил я офеню, остановив его.

– Работать не хочет, – пожал он плечами.

Я заглянул в лукошко. Среди бесформенной многорукой и мноогогоголовой массы, ревевшей тоненькими голосками не то «Хлеба и зрелищ!», не то «Хлебай и ешь!», не то «Х…(неразборчиво) и режь!», переползали ещё более бесформенные существа, по внешнему виду – паразиты: они присасывались то в одном, то в другом месте, делали несколько судорожных глотательных и хватательных движений и заметно распухали.

– Это кто? – спросил я.

– Чиновники, – кивнул офеня.

– А убрать их нельзя?

– Пробовали. Ничего не берёт: ни революция, ни эволюция. Тут действует неизвестно сложный закон природы. Вот, посмотрите, – он удалил пинцетом одного чиновника, с видимой брезгливостью размазав по стенке корзинки. Затем выдернул что-то сильнее всего кричащее из массы народа и посадил на место удалённого чиновника. И я с удивлением увидел, как выдернутое худосочное существо незамедлительно потеряло первоначальную форму, раздулось, и принялось точно так же переползывать по народной массе, попискивая и присасываясь время от времени то в одном, то в другом месте.

– Закон природы, – повторил разносчик.

Продолжая наблюдать, я заметил среди относительно спокойных чиновников мечущихся существ бледного вида с длинными и не очень длинными жгутиками, которыми они бичевали, хлестали, жгли чиновников. Но те ударов будто не замечали.

– Ого! А это кто? – спросил я, чувствуя, что мои глаза вылезают на лоб, помогая друг другу. – Паразиты паразитов?

– Юмористы, – махнул рукой разносчик, – сатирики. Жил когда-то один мощнейший – Салтыков-Щедрин его звали. И что же? Сколько он ни старался, ни бичевал – всё впустую. Всё повторяется вновь и вновь.