Преподаватель симметрии. Роман-эхо - Андрей Битов

Как по заказу, в той же кучке, под купюрами, обнаружился и револьвер дядюшки графа Варази, приезжавшего к ним в поместье с какой-то войны на побывку, в чемодане которого маленький Урбино и порылся, когда дома никого не было. Чемодан был пуст: лишь подтяжки, щетки для волос (дядюшка был лыс) и эполет (почему-то один), тяжеленький сверток… в чистенькую портянку был завернут револьвер! Он был заряжен. Особенно восхитили Урбинчика эти бронзовые кружочки с маленькой пуговкой в центре. Он прицелился в свое отражение в зеркале, закрыл глаза и нажал на спуск — выстрела не произошло. Он что-то отжал, барабан освободился, и он с особым наслаждением покрутил его, вслушиваясь в тикающие щелчки. Только одно отверстие в барабане и было пусто. „Так я впервые сыграл в русскую рулетку“, — сообразил сейчас старик Урбино. А тогда скверный Урбинчик не мог удержаться, чтобы не похвастаться оружием перед одноклассниками. Но и тут Ангел-хранитель оказался на месте: он никого не подстрелил. „Какой же я неблагодарный мерзавец! — думал теперь старый Урбино. — Кнопки струсил…“ Он вспомнил, как граф Варази до смерти испугался, обнаружив пропажу и думая, что утратил оружие сам. Скандал был куда грозней, чем из-за спирта. И опять находчивый Урбинчик вовремя подсунул револьвер на такое место, чтобы дядя Варази сам его нашел.

Подлость. Но это было все, что он сам украл за всю свою некороткую жизнь. Все ли?.. Какие уж тут воры! Крохотная кучка перевешивала великую. Особенно те две девочкины купюры. Он вдруг вспомнил ее глазки — маленькие, очень черные и удивительно пушистые — цветочки-бархатцы.

Револьвер и сейчас был в отличном боевом состоянии, будто и времени не прошло. Урбино вставил его в рот, лизнул. „Русский поцелуй…“ — усмехнулся криво. Но нажать на спуск было не легче, чем на пресловутую кнопку.

Уже легче стало нажать на клавишу пишущей машинки. Урбино решительно вернулся на рабочее место, решительно потянулся к стопе бумаги, чтобы начать хотя бы с титульного листа, хотя и считал это признаком полной если не графомании, то импотенции. Решительно вставил чистый лист, и, пока он его вкручивал, сначала вылезло имя автора, потом название романа, причем вместе с эпиграфом. И Э. По, и китаец были там. Оба. По — еще куда ни шло. Но китаец был про приснившуюся философу бабочку. Какая пошлость! — возмутился Урбино и с треском выдернул лист.

Потянулся за следующим. Вставил. Провернул каретку.

Любопытство уже перевешивало страх. Он щелкнул кареткой, как барабаном револьвера.

Предмет первый. РЕВОЛЬВЕР.

Предмет второй…

Дальше все шло по списку, как опись утрат. Все, до последнего колечка.

Дойдя до исландского свитера, он даже пощупал его на себе, чтобы убедиться.

Свитер как свитер. Очень толстый, заведомо теплый. Урбино знобило.

Он не помнил про Оглавление. Когда же он все это составил?!

Страница вывернулась из каретки на главке „Любимые шведские очки“.

Они были круглые, как у Джойса. Он забыл их на столике в поезде как раз вместе с книгой Джойса, которого силился читать и чуть не проспал свою остановку.

Содержание романа оказалось столь обширным, что оглавление не уместилось на одной странице. Уже машинально Урбино потянулся за следующей.

Нелепая страница! Там была всего лишь одна строчка:

Предмет последний. БРИТВА ОТЦА.

Он осторожно бросил взгляд на стопку… Первая страница была уже написана и так и называлась — „Револьвер“. Урбино щелчком, как колоду карт, как ногтем по всем клавишам рояля, прошерстил целиком стопку — все страницы казались заполненными.

И он сразу заглянул в последнюю, и это была „Бритва отца“.

Там тоже была всего одна строчка:

„Она лежит у тебя в комнате, там же, куда ты положил ее в последний раз“.

Он взглянул на кучу в углу — ее не было. Взглянул в другой угол, где сохранялось то, о чем он постарался забыть, — там все оставалось на месте.

Он давно знал, что все описанное исчезает из жизни точно так, как и из времени.

„Раз это сборище утерянных вещей окончательно исчезло, значит, и роман написан“.

Урбино уже ничему не удивлялся. Да, это так. В последнее время он никогда не видит того, что у него перед глазами. „Где соль?“ — обыщет все, а она у него прямо под носом.

А именно там, где и была, куда он и посмотрел с самого начала, в первый раз.

„Я еще не сумасшедший, — твердо сказал себе Урбино Ваноски. — Раз бритва нашлась, то и роман, выходит, написан. А если роман написан, то бритва дома и лежит. Меня ждет корреспондент. Могу объявить ему об окончании романа. А чтобы убедиться в этом, надо, для начала, проверить, что бритва и впрямь на своем месте!“

И, утрамбовав стопку рукописи, прочно зажав ее под мышкой, он двинул к выходу.

Выхода не было. Они были ровны и гладки, все четыре стены.

Шаря повсюду ошалелым взглядом, он вдруг увидел кнопку. Она была в точь такой, как у него над кроватью, но он был не в силах до нее дотянуться.

Допрыгнуть ему тоже не удалось. Он лишь упал и сильно подвернул ногу, пытаясь ухватить рассыпающуюся рукопись. О, как он это всю жизнь ненавидел, соскользнувшую и рассыпавшуюся рукопись! Каким образом умудрялись перемешаться все ее страницы!.. Он, ползком, собрал эту медузу и кое-как добрался до стола. Голый стол: пишущая машинка, галстук и револьвер, — какая, однако, композиция!

Урбино плюхнул стопку на то место, где она только что лежала.

Ему стало обидно, что он так ничего и не написал. „Формула трещины“ был одним из любимых последних не написанных им рассказов. Вот тот момент, когда приспело! — вдохновился Урбино. Поднял каретку, чтобы крупно отпечатать заглавие, — стопор не сработал, пришлось придерживать клавишу и печатать одним пальцем одной руки

Буква Щ отвалилась. Редкая буква, а как оказывается нужна, когда ее нет! За неупотребимостью… усталость металла… Металл устает, не то что буква.

Изо всех сил припоминал Урбино рассказ. Там всего лишь и произошло, что два человека, назначив друг другу свидание и придя точно в условленное место, прошли, однако, мимо друг друга во времени. В пространстве образовалась трещина, и туда провалился трамвай, в котором ехали в то же самое время отец героя с любовницей.

Трамвай упал в канал и тут же затонул вместе с пассажирами. Только двое и спаслись, поместившись в пузырьке воздуха в уголке трамвая, торчащего над поверхностью воды: любовница сошла с ума, а отцу герой оказался обязан своим рождением. И вот герой задается вопросом: кто же он? О, такой рассказ стоило написать! И вот, Ща…

В самом начертании буквы таился весь смысл. Урбино пропустил букву, чтобы позже вписать от руки. Раздался легкий треск, трещина поползла по стене, как бы прописывая пропавшее Щ, причем началось все с хвостика, которым, по идее, буква заканчивается, но все более размашисто и с нарастающим треском стали разверзаться и три ее параллели.

Урбино испугался и стал прицеливаться из револьвера в кнопку. „Не, не попаду“, — трезво подумал он, опираясь на стул. Спинки не было — табуретка! С нее я дотянусь.

Револьвер или табуретка? — вот выбор! — усмехнулся он веселой улыбкой висельника. И решительно проследовал в свой позорный угол, чтобы положить револьвер на место. Однако, осуществив выбор, он еще постоял в этом углу в задумчивости. Усмехнулся, осторожно, как ребеночка, завернул оружие в галстук и уложил на краденые купюры, вздохнул… и прихватил тетушкину бутылку. Отхлебнул. Неразведенный спирт взорвался в нем, заполнив грудь пламенем, а душу плавно приближающимся блаженством.

Ему хватило теперь сил подволочь табуретку под кнопку и вскарабкаться на нее. Рука протянулась к кнопке — теперь он легко доставал. Но все еще медлил. Обнаружил, что в левой — крепко сжимает бутылку. „Хлебнуть до или после?“ — подумал он, удивляясь ясности такой мысли. „Однако после может оказаться поздно“, — ухмыльнулся он, чуть покачиваясь на табуретке. Или это табуретка покачивалась?

Ноги будто опустели — табуретку он ощущал больше частью своего тела, чем ноги. Темнеть стало как-то неожиданно, с полу. Оттуда поднимался не то дым, не то туман.

Вот он скрыл табуретку, а вот и ботинки исчезли. Урбино уже не понимал, что у него под ногами и на какой высоте он находится. А если так, то ухватиться уже можно было только за кнопку. А как за нее ухватишься? Ее можно было только нажать: либо это единственный выход, либо никакого.

„Хлебнуть или нажать? Надо сделать это одновременно!“ — это было ослепительное решение.

И так, поднеся ко рту бутылку, как дуло револьвера, он коснулся кнопки и лизнул горлышко. Ожог показался уже приятным, как поцелуй, и он нажал ЕЕ.

„Это был всего лишь выключатель“, — успел подумать он в тот миг, как нажимал и как тьма охватила его перед тем, как стать всепоглощающим светом.