Родина имени Путина - Иван Миронов

Необходимо добавить, что, по утверждению Троцкого, солдатская толща больше чем наполовину состояла не из великороссов. Дезорганизованная армия и полное разложение дисциплины являются как и условием, так и результатом всякой победоносной революции. Что и случилось.

Республиканская армия несла в себе червоточину изолированности и распада.

Наглядный пример тому — мемуары казачьего генерала Петра Николаевича Краснова. Повешенный в 1947 году в Лефортовской тюрьме за измену Родине, Краснов сегодня стал одним из альтернативных символов русской боевой славы. Хотя путь его, уже начиная с 1917-го года выказывает ничтожество и малодушие. Чтобы рассеять мифы о «несокрушимом» генерале, достаточно лишь обратиться к его собственному восприятию революционных событий.

В своих воспоминаниях под названием «На внутреннем фронте», опубликованных в «Архиве русской революции», Краснов о февральском перевороте отмечает следующее: «Делалось страшное, великое дело, а грязная пошлость выпирала отовсюду». Изменив присяге и предав Государя, Краснов, который провозгласит в 1941-м курс на борьбу с «жидами и коммунистами», избрал себе в вожди Керенского: «И если Россия с Керенским, я пойду с ним. Его буду ненавидеть и проклинать, но служить и умирать пойду за Россию. Она его избрала, она пошла за ним, она не сумела найти вождя способнее, пойду помогать ему, если он за Россию». Завидная жертвенность инфантильной барышни, взбудораженная порывистой влюбленностью! При этом, когда со Временным правительством все будет кончено, генерал напишет: «У Керенского не было для его поста главного — воли». Но была ли воля у самого Краснова, который в дневниках описывает почти свершившуюся присягу Троцкому: «Я, начальник штаба, полковник Попов, и подъесаул Ажогин молчали. Образование нового министерства с большевиками, или без них — это было дело правительства, а не войска, и нас не касалось». При этом генерала можно заподозрить лишь в безволии и трусости, но никак не в политической близорукости. «Доблестный» полководец малодушно цепляется даже не за жизнь, не за семью и детей, а за военную карьеру и командную должность. Но, как и в случае с Керенским, Краснов прекрасно понимает, с кем он имеет дело: «Явились самые настоящие большевики. Злые, упорные, тупые, все ненавидящие». При этом, отказав самому себе в праве участвовать в политической борьбе, тем самым оправдывая свое молчаливое покорство сначала социалистам, а потом большевикам, генерал гневно возмущается аналогичным поведением казачества: «Все неудержимо хлынуло на Дон. Не к Каледину, чтобы сражаться против большевиков, отстаивая свободу Дона, а домой в свои станицы, чтобы ничего не делать и отдыхать, не чувствуя и не понимая страшного позора нации».

О состоянии казаков Краснов вспоминает без прикрас: «Эти дни были сплошным горением нервной системы. Что-то гнусное творилось кругом. Пахло гадким предательством. Большевистская зараза только тронула казаков, как уже были утеряны ими все понятия права и чести». А вот еще цитата: «У казаков засела мысль не только мира с ними, но и через посредство большевиков отправления домой на Дон». При этом следует отметить роль, которая была отведена казачеству февральским режимом: «Орудием репрессий служили чаще всего казаки, как и при царе, но теперь ими руководствовались социалисты». Что из себя представляло казачье сословие накануне гражданской войны, генерал формулирует следующим образом: «Эти люди были безнадежно потеряны для какой-либо борьбы, на каком бы то ни было фронте». Уже потом в Германии, описывая свои революционные потрясения, Краснов пафосно бросит: «Мы были одиноки и преданы всеми». Когда генерал получит свой смертный приговор, он живо раскается в измене Родине, так и не уточнив, сколько раз ее совершил.

Если бы каждый русский солдат и офицер на минуту бы тогда представили, что их ждет через считанные месяцы, то, может быть, и не было бы февральского переворота. Спустя пару лет баронесса Мария Врангель свидетельствовала из «коммунистического рая»: «Красноармейцев сильно тянет в деревню, а отпуск дают только как отдых после перенесенного сыпного тифа, и вот солдатики задумали делать себе прививки тифа посредством вшей. Сейчас же нашлись поставщики. За коробку с 5_ю вшами с сыпного больного брали 250 рублей, и дело пошло к общему удовольствию».

//__ КОНТРРАЗВЕДКА __//

Обойти безмолвием ведомство государственной безопасности, на чьи могучие плечи во все времена возлагалась обязанность борьбы с крамолой и революцией, невозможно.

Более того, описание тогдашнего ФСБ в формате февраля 1917_го года упрямо внушает суеверие в реинкарнацию истории: «В России же контрразведка представляла клоаку распутинского режима. Отбросы офицерства, полиции, жандармерии, выгнанные агенты охраны образовывали кадры этого бездарного, подлого и могущественного учреждения. Полковники, капитаны и прапорщики, не пригодные для боевых подвигов, включили в свое ведение все отрасли общественной и государственной жизни, учредив во всей стране систему контрразведывательного феодализма». Избавьтесь от лишней приставки в первом предложении и устаревшего слова во втором, и вы имеете все шансы познакомиться с господами из контрразведки нынешней. А вот о чем свидетельствовал бывший директор полиции Курлов: «Положение сделалось прямо катастрофическим, когда в деле гражданского управления стала принимать участие прославившаяся контрразведка. сплошь и рядом возникали заведомо дутые дела, обрушавшиеся на совершенно невиновных лиц, в голых целях шантажа». Но и тогда контрразведка занималась не только вымогательством, крышеванием и отъемом бизнеса, а как могла защищала февральскую демократию. Так, один из провинциальных начальников контрразведки указывал: «Донесения контрразведки о прежней деятельности Ленина, о связи его с германским штабом, о получении им германского золота были так убедительны, чтобы сейчас же его повесить. В особенности изумляло и даже просто возмущало главенство плохенького адвоката из жидков Сашки Керенского».

И в заключение последний комментарий о демократической госбезопасности: «Вскоре после февральского переворота учреждение, состоявшее из пройдох, фальсификаторов и шантажистов, было поручено наблюдению прибывшего из эмиграции патриотического эсера Миронова».

//__ ЭЛИТЫ __//

Лица, оказавшиеся у штурвала вчерашней империи, являлись среднепаршивыми либералами, вознесенными на трон при помощи «просвещенных» генералов.

Либеральные принципы здесь, как всегда и везде, скорее были идеологическим фантиком, прикрывавшим не самые человеческие устремления в самых человеческих потребностях. Обращаясь к вождям февраля, низвергнутым большевиками, мы упремся в тупую жадную серость — роковую черту и нашего времени.

«Все шлепали по кровавой грязи. Все спешили хватать и жрать, в страхе, что благодатный дождь прекратится».

Чтобы придать определенный практический психологизм работе, следует обратиться к портретным зарисовкам либеральных лидеров, сделанным ими друг о друге.

В первые дни после свержения монархии страну возглавил Михаил Родзянко, лидер партии октябристов, председатель Государственной думы последних двух созывов, бывший камергер Николая II и прочее и прочее. О Родзянке говорили, что это «самый большой и толстый человек в России», а императрица Александра Федоровна называла его «мерзавцем». Бывший заведующий полицией Павел Курлов отмечал в Родзянке «нахальство при несомненной ограниченности». Председатель Совета министров С.Ю. Витте писал: «главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе — у него отличный бас».

О Василии Маклакове, одном из руководителей министерства юстиции Временного правительства, светиле либеральной адвокатуры, мемуаристы-современники коротко отпустят: «красноречивый и пустой». О меньшевике Николае Суханове — «невероятное сочетание наивности и цинизма». О лидере кадетов и министре иностранных дел Павле Милюкове тоже не очень лицеприятно: «Вся политика Милюкова была отмечена печатью безнадежности». О министре Временного правительства — одном из богатейших людей России Михаиле Терещенко вспоминали следующее: «Откуда взяли его?» спрашивали друг у друга с удивлением в Таврическом дворце. Осведомленные люди объясняли, что это владелец сахарных заводов, имений, лесов и прочих несметных богатств, оцениваемых в 80 млн. руб. золотом, председатель военно-промышленного комитета в Киеве, с хорошим французским произношением, и сверх того знаток балета. Прибавляли еще многозначительно, что Терещенко в качестве наперсника Гучкова почти участвовал в великом заговоре, который должен был низложить Николая И».

Весьма примечательны воспоминания управляющего делами Временного правительства В.Д. Набокова о своем соратнике и вожде А.Ф. Керенском: «Он был соткан из личных импульсов, в душе своей он все-таки не мог осознавать, что все это преклонение, идолизация его, не что иное, как психоз толпы, — что за ним, Керенским, нет таких заслуг и умственных или нравственных качеств, которые бы оправдывали такое истерически восторженное отношение. Но несомненно, что с первых же дней душа его была «ушиблена» той ролью, которую история ему, случайному, маленькому человеку — навязала, и в которой ему суждено было так бесславно и бесследно провалиться».