Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Дождь все еще шел, когда Алексей вернулся в отель. Его комната вдруг показалась ему немыслимо пустой и темной; он долго стоял у окна, и призраки прошлого заглядывали ему в глаза, обещая несбыточные вещи и пытаясь утешить его в том, в чем утешить нельзя.

Глава 11

Он сидел в маленьком уличном кафе неподалеку от музея д'Орсэ и ждал Эстель; она опаздывала, и у него было время, чтобы побыть наедине с собой и разобраться в том, что же все-таки с ним происходит. За неделю, проведенную им в Париже, – и за все последние дни, почти полностью прожитые им в доме Натальи Кирилловны Соколовской, – никто ни разу не усадил его перед собой и не прочел лекцию о том, как жила до сих пор эта семья без него. Алексей все еще не знал, какая именно болезнь приковала его бабушку к креслу; он по-прежнему не догадывался о многих причинах ее поступков, не понимал ее характера, не улавливал мотивов той или иной фразы. Он так и не успел еще вручить ей привезенную в подарок картину, не выяснил ее мнения о своих спектаклях, не рассказал – и это было самое главное и самое странное – о том, что жены и дочери больше нет с ним… Но, не говоря о своих чувствах и мыслях, они, кажется, дали понять друг другу самое главное – взаимную общность, взаимный интерес, взаимное сходство. Все дело было в том, что бабушка приняла его в свое сердце и в свою жизнь так, точно ничего другого и быть не могло; словно знакомы они были тысячу лет и он не нуждался ни в ее рассказах, ни в ее пояснениях, ни в том, чтобы узнать ее получше. Она обращалась с Алексеем как с внуком, которого растила, знала и любила с самого момента рождения, и это сбивало его с толку, хотя и давало возможность избежать излишне прочувствованных разговоров. И вот теперь он ждал Эстель, чтобы впервые поговорить с ней наедине – та первая, нервная встреча была, разумеется, не в счет – и задать ей вопросы, в ответах на которые он нуждался.

Моросящий дождь уже кончился, и выглянуло ласковое, греющее и душу, и тело осеннее солнце, и Соколовскому хорошо было сидеть здесь, лениво наблюдая за стариком, примостившимся за соседним столиком, и спящей собакой у его ног, и непрерывным потоком людей, струящимся мимо, и причудливой игрой света и тени на тротуаре, над которым колыхались цветные зонтики кафе и узорные листья деревьев. Иногда, в такие вот спокойные, не обремененные болью минуты, он думал, что вся непрерывная цепь событий, приведших его сюда и кажущихся ему такими логичными и неизменными, на самом деле – лишь прихоть случая, насмешка жизни и что тень, от которой он бежал, – тень, навсегда омрачившая его жизнь, – на самом деле не более чем естественное состояние человека, спасаться от которого так же бессмысленно, как пытаться уйти от судьбы. «Одиночество – это приговор, которого не отменяют», – пробормотал он, не отдавая себе отчета, что говорит вслух.

И тут на него упала другая тень – тень живая, звучащая, человеческая.

– Вы всегда так легко выдаете свои потаенные мысли посторонним? – спросила, улыбаясь, Эстель, и он понял, что она слышала его слова.

Она стояла перед ним, высокая и почти величественная, в длинном черном пальто, полы которого чуть расходились книзу, тоже отбрасывая причудливые тени, пляшущие на сентябрьском солнце. Глядя на него, сидящего, сверху вниз, женщина, казалось, ожидала чего-то, и весь ее облик – строгий, элегантный и какой-то «дорогостоящий» (именно так определил его про себя Соколовский) – вдруг представился ему чужим и совсем незнакомым.

Он поднялся, бережно взял в ладони протянутую ею руку и вместо приветствия промолвил:

– Прошу вас, садитесь. Я очень рад вам, Эстель.

На самом ли деле так, мелькнула у него в голове шальная мысль? Рад ей – такой непонятной, такой чужой? Но Алексей не дал этой мысли завладеть своим сознанием и поинтересовался почти машинально:

– Что вам заказать?

– Только минеральную воду, пожалуйста. Я хотела сегодня показать вам д'Орсэ, но потом мне нужно будет вернуться на работу.

– Я не знал, что у нас в программе поход в музей, – неподдельно удивился Алексей, немножко досадуя на Эстель за то, что она распорядилась его временем без его ведома и в то же время радуясь, что тема разговора образовалась сама собой.

– И еще вы не знали, что я работаю, не так ли? – слегка поддела его Эстель. Он кивнул, и она продолжила: – А между тем в нашей семье, представьте себе, не принято бездельничать. У меня свой собственный бизнес – туристическое агентство. Я принимаю туристов со всего мира, в том числе русских, и показываю им Париж – лучшее, что есть в моей жизни, если не считать, конечно, Натали.

– Вы так любите свой город?

Она усмехнулась:

– Слава богу, что вы не спросили, люблю ли я свою дочь. Разумеется, да, Алеша…

Это уменьшительное имя вновь резануло Соколовского по сердцу – точно с такой интонацией его, бывало, произносила Ксения, – и с непонятной тоской он вдруг подумал: да что я делаю здесь? Разве здесь мое место?

Тем временем юркий, моложавый официант принес красное вино для него и минеральную воду для Эстель, и они умолкли, ожидая, пока займут свое место на столе высокие стеклянные бокалы и пенящаяся жидкость – шипуче-прозрачная в одном из них, густо-красная, точно кровь, в другом – заполнит их до краев. Алексей увидел, как красиво и легко – словно в замедленном кадре – поднялась рука женщины, каким отточенным, плавным движением пальцы обхватили хрупкую ножку бокала, и лишний раз поразился тому, насколько естественной при всей ее эффектности была внешность Эстель; она так гармонично вписывалась в любую обстановку, любое обрамление, что ей не нужна была красота в привычном понимании этого слова – ей вполне достаточно было одного жеста, и жест навсегда врезался в мужскую память, точно отпечаток раковины в камень эпохи палеолита. Ему нравилось любоваться ею, но ее холодноватые манеры и всегда чуть грустная, «закрывающаяся» от собеседника улыбка обескураживали его и не давали распахнуться навстречу.

– Расскажите мне о бабушке, – неожиданно для себя попросил он. – Давно ли она прикована к креслу?

– Давно. – Эстель спокойно отпила глоток воды и вновь поставила бокал на столик. – Пять лет назад, когда умер мой муж, ее разбил инсульт; с тех пор Наталья Кирилловна не может двигаться. Первое время она еще работала – диктовала мне новые главы своей последней книги, письма к знакомым издателям, даже обрывки стихов… Но это не могло продолжаться долго.

– Конечно, ведь у вас было много и других забот, – понимающе кивнул Алексей. – Но, может быть, если нанять секретаря…

Изумленные холодные глаза обдали его призрачным зеленоватым светом.

– Дело вовсе не в моих заботах. Я бросила бы любые дела, если бы моя помощь нужна была Наталье Кирилловне. Просто чрезмерно интенсивная интеллектуальная деятельность теперь оказалась слишком утомительной для нее.

Эстель снова глянула на собеседника взором, в котором плескались острые льдинки, и уничижительным тоном добавила:

– Что же касается секретаря, то об этом не могло быть и речи. Ваша бабушка совсем не стеснена в материальном смысле, расходы на секретаря для нее – пустяк, но дом для нее – слишком постоянная величина, чтобы она согласилась терпеть в нем кого-то временного.

– Я не хотел вас обидеть, – неловко извинился Алексей. И тут же сам бросился в атаку: – Однако вы сами отчасти виноваты в том, что я задаю вам бестактные вопросы. Ведь я почти ничего не знаю о вас. Ни о вас, ни о Натали, ни о собственной бабушке. Вы великодушно приняли меня в свой дом как родного, но именно поэтому, наверное, так и не удосужились объяснить принятых в вашей семье порядков. Например…

Но тут он осекся, потому что вопросы, отчаянным вихрем вдруг закрутившиеся у него в голове, совсем не походили на вежливые расспросы «о семье и о бабушке», которых, наверное, теперь ждала от него женщина, сидящая напротив. Например, сколько вам лет, Эстель, мысленно закончил он свое предложение, глядя ей прямо в глаза. И почему за пять лет, минувших со смерти вашего мужа, вы так больше и не вышли замуж? И есть ли у вас сейчас друг? И в самом ли деле вы так привязаны к вашей свекрови, как пытаетесь показать, или же у вашего поведения есть и другие мотивы, темные и двусмысленные, какими почти всегда бывают скрытые мотивы человеческого поведения?.. Алексей знал, что не выговорит вслух ни одного из этих вопросов, однако каждый из них неожиданно показался ему жизненно важным.

А Эстель тем временем задумчиво смотрела на него, крутя одной рукой давно опустевший бокал, а другой безуспешно пытаясь справиться с непокорными, длинными медовыми прядями волос, которые сентябрьский ветер то и дело задувал, набрасывал ей на лицо, словно опуская непроницаемую завесу перед нескромными, любопытными взглядами Алексея Соколовского.

– Но я ведь тоже ничего не знаю о вашей семье, – тихо возразила она, и в ее устах слово «семья» вдруг непостижимым образом приобрело тот самый интимный смысл, который не решался придать ему Алексей. – Вы ничего не рассказали нам ни о последних, после Италии, событиях своей жизни, ни об учебе вашей Наташи, ни о своих отношениях с Ксенией…