Лихие гости - Михаил Щукин

Окороков его слушал, покуривал, кивал головой, словно соглашаясь, и вдруг перебил:

— А что же в Успенку к себе не зазываете, на новый постоялый двор?

— Да пожалуйста, в любое время. Как говорится, милости просим, — заторопился Захар Евграфович.

— Вот там мне появляться пока и не надо. Как только постоялый двор построите, дайте мне знать, Захар Евграфович.

— С удовольствием, только не пойму — почему вам не надо там появляться?

— А потому, что вы о Цезаре не желаете мне рассказать. А я боюсь спугнуть раньше времени. Отчаянный вы человек, Захар Евграфович, не приходило в голову, что людей на смерть послали?

— Извините, не понимаю — о чем вы ведете речь?

— В том-то и беда, что не понимаете. Я, Захар Евграфович, не только о службе, я еще и о вашей жизни думаю. Будете откровенно говорить?

— Да о чем говорить-то?

— Ну вот, опять про белого бычка! Спасибо за угощение, — Окороков затушил папиросу, искуренную до бумажного мундштука, поднялся из-за стола и, в упор глядя на Захара Евграфовича, добавил: — В тот вечер, когда мы с вами благотворительный коньяк выпивали, в дубовской ночлежке человечка одного накрыли, от Цезаря присланного. Мно-о-го любопытного рассказывает. Если интересно знать — приходите.

И двинулся из кабинета твердым, тяжелым шагом. Захар Евграфович молча проводил его до калитки. Окороков на прощание козырнул, уселся в сани, напоследок оглянулся, словно хотел что-то еще сказать, но передумал и толкнул кучера в спину: поехали!

В участок к Окорокову, как ни велик был соблазн там появиться, Захар Евграфович все-таки не пошел. Ясно ему было, что потребует исправник сначала рассказа о Цезаре, а рассказывать о прошлом, произносить имя Ксении перед чужим человеком он не желал. Да и сидела в нем, как глубокая заноза под кожей, одна-единственная мечта: самому найти Цезаря, своими руками убить его и навсегда забыть страшную историю, случившуюся несколько лет назад. Закопать ее вместе с Цезарем, будто и не было.

Через несколько дней после визита Окорокова, как ни тяжело было расставаться даже на короткий срок с Луизой, решил все-таки Захар Евграфович ехать в Успенку. Вечером, накануне отъезда, он притащил в спальню карту, долго сидел над ней, а Луиза, расчесывая длинные волосы перед зеркалом, поглядывала на него темными, зовущими глазами и не ложилась спать. Не выдержала, неслышно встала у него за спиной, навалилась теплой грудью, на ухо прошептала жарким шепотом:

— Мсье Луканьин… Я ждать тьебя… ждать…

Обняла одной рукой за шею, а другой, прижавшись еще теснее, ловко свернула карту и убрала ее на край стола. Захар Евграфович успел еще подумать о том, что надо бы завтра выехать пораньше, а больше уже не думал ни о чем…

И утром, поздно проснувшись, отложил поездку в Успенку, а собрался и выехал только через два дня. На карту, занятый Луизой с утра до вечера, он даже не глядел, и она сиротливо валялась на краю стола.

5

Кто бы мог подумать, что у молодого и зеленого паренька, который никогда и ничего не имел, кроме похильнувшейся на один бок избушки, прорежется крепкая хозяйственная хватка? Будто всю свою жизнь, начиная с малолетства, Данила только тем и занимался, что управлялся на большом строительстве. Успенские мужики работали у него не покладая рук, расчет получали сразу же, вечером, и штабеля бревен на Барсучьей гриве росли прямо на глазах. Не дожидаясь, когда будет вывезен весь лес, Данила сразу подрядил плотников, и на гриве дружно ударили топоры, а затем появился просторный сруб, который быстро стал подниматься вверх, словно тесто, заведенное на хороших дрожжах.

Все у него кипело и спорилось.

За короткое время Данила даже сам изменился: стал степенней в походке и в разговоре, хмурился без всякой причины, нагоняя на лицо серьезность, и все чаще повторял присказку, появившуюся у него недавно:

— Я сказал, деньги дал, а вы лошадей гоните и сами поторапливайтесь.

Мужики только головами покачивали и дивились: как он лихо в большого хозяина вымахнул, суразенок-то!

Данила не только старательно выполнял наказ Луканина, он еще имел и свой дальний прицел, о котором никому, даже Анне, не говорил: вот построят постоялый, в нем же хозяйничать надо будет, и хозяином там он видел только себя. Уже и место приглядел, где можно будет срубить собственный дом. Не век же у Митрофановны на постое обретаться. Обо всем этом он хотел переговорить с Луканиным и ждал его приезда, считая дни.

А тот все не ехал и не ехал.

Егорка между тем отъевшийся на сытых харчах и обленившийся, как избалованный кот, стал похаживать на вечерки успенской молодяжки, возвращался иногда под утро и жмурился, ничего не рассказывая, только встряхивал головой и губами причмокивал, словно пряник съел. Благодаря своему легкому характеру Егорка перезнакомился и даже подружился с успенскими парнями, которые приняли веселого чужака, как своего, и даже ни разу не побили. Данила строжился над ним, ругался и пенял ему, что послан он сюда Луканиным совсем для иного дела, а не с девками обжиматься по сеновалам. Егорка выслушивал его ворчанье и в ответ говорил всегда одни и те же слова:

— Ты, Данила, раньше времени пургу не поднимай. Наше дело — ждать. Вот и ждем, когда снег сойдет.

Артемий Семеныч выдерживал кремневый характер. Пальцем не пошевелил, чтобы увидеться с дочерью. И домашним своим строго-настрого наказал: если узнаю, что вы с суразенком или с беспутной беглянкой разговаривали, — зашибу! Агафья Ивановна, нарушая мужнин запрет, иногда тайком, договариваясь через Зинку Осокину, встречалась с Анной, плакала втихомолку и надеялась, что время вылечит и сердце Артемия Семеныча оттает. На это же надеялась и Анна, вынашивая под сердцем своего первенца. Она огрузнела, ходила, отведя плечи назад, и красивые ее глаза сияли на исхудавшем лице теплым и новым светом.

Наконец-то приехал в Успенку долгожданный Захар Евграфович. Осмотрел вместе с Данилой строительство, получил подробный отчет по деньгам, похвалил за расторопность, а вечером, после ужина, пригласил их с Егоркой прогуляться. Вышли на улицу, присели на лавке возле забора, и Захар Евграфович сразу же начал говорить о главном:

— В дубовской ночлежке мужичок объявился. Зазывал охотников за Кедровый кряж, золотые горы обещал. Значит, он и зимой где-то прошел. Где? Давайте, ребята, шевелитесь. Ищите проход. Сдается мне, что позабыли вы, зачем я вас сюда отправил. Сколько времени здесь сидите, а ничего не узнали и не разведали. Непорядок.

Данила сердито засопел, потому что ответить ему было нечего. Занятый строительными хлопотами, он, честно сказать, и не очень-то думал об этом проходе, невольно поддавшись заверениям Егорки, который долбил, как дятел, про свое: надо ждать, когда снег сойдет. Он и сейчас завел старую песню: