Дикое поле - Вадим Андреев

Осокин уже собирался повернуть назад, когда в вое и грохоте, его окружавшем, он расслышал человеческий голос. Это не был крик о помощи, наоборот, в голосе слышались скорее повелительные интонации, и это поражало больше всего. На коленях, потом ползком, хватаясь руками за жесткую траву, Осокин добрался до края обрыва. Прямо под ним, внизу, простирая руки вперед, стоял кюре. Черный плащ раздваивался, как крылья, бился и взлетал за его спиной.

Прилив стремительно наступал на узкий пляж и вскоре уже должен был достичь глинистого обрыва. Обыкновенно вода так высоко не приливала даже в новолуние, но в бурю это становилось возможным. У отца Жана не было выхода: на отвесный обрыв он не мог влезть, пройти низом к узкой дороге, по которой к самому морю спускались телеги, уже было нельзя. Осокин закричал, но отец Жан его не услышал: ветер относил в сторону слабый человеческий голос. Осокин подобрал камень и бросил его. Камень упал у ног кюре, но тот не обратил на это внимания. Вторым камнем Осокину удалось попасть в спину. Отец Жан обернулся. Впоследствии Осокин никогда не мог забыть этого мокрого от морской воды, сияющего и страшного лица.

Помочь отцу Жану влезть на обрыв оказалось делом нелегким. У Осокина не было веревки, а съездить за помощью в Сен-Дени нечего было и думать: через десять — пятнадцать минут весь пляж скроется под водою. После нескольких неудачных попыток отец Жан поднялся метра на три-четыре. Ветер всей своей огромной силой прижимал его к обрыву. Между рукой Осокина и поднятою кверху рукой отца Жана оставалось еще два метра. Именно на этой высоте были обнажены белые гладкие камни, за которые уже нельзя было уцепиться.

Океан подступал все ближе. Все ближе поднимались столбы водяных взрывов. Внизу, у ног отца Жана, пена прибоя с гулом ударялась о самую стену обрыва. Осокин поспешно разделся. Он связал все вместе — штаны, куртку, рубашку, старую шерстяную фуфайку. Получилось нечто вроде веревки, но спустить ее оказалось нелегко: ветер поднимал ее вверх и относил в сторону. Прижимаясь всем телом к обрыву, распластавшись, отец Жан поднялся еще на несколько сантиметров. Осокин засунул в рукав куртки большой, овальный, как яйцо, камень. Самодельную веревку потянул вниз, и отцу Жану удалось схватить рукав куртки. Осокин видел, как медленно и осторожно перебирали край рукава побелевшие от напряжения пальцы, стараясь»; захватить как можно больше материи. Куртка затрещала — этот треск Осокин расслышал даже в грохоте прибоя, — но выдержала.

Через несколько минут отец Жан лежал вместе с Осокиным за кустом «морской скалы». В этом месте куст образовывал нечто вроде навеса, и ветер проносился мимо. Сперва от усталости и напряжения отец Жан не мог говорить. Осокин, дрожа от холода, окоченевшими пальцами с трудом развязывал затянувшиеся узлы мокрой одежды.

— Почему вы оказались внизу, у самой воды? — спросил Осокин, натягивая прилипавшую к телу, как пластырь, серую от влаги рубашку.

— Я думал, что успею пройти. Здесь недалеко до Негру, где дорога спускается к морю. Очень трудно идти по гальке. Ветер сбивал с ног. Вы пришли вовремя.

Кое-как Осокин оделся. Оба дрожали от холода, что— то старались объяснить друг другу и путались в словах. До велосипеда они добежали бегом — ветер со всей силы толкал их в спину. А на велосипеде — Осокин посадил отца Жана на раму — их понесло по дороге, ведущей в Сен-Дени, с такой быстротой, как будто это был не велосипед, а мотоциклетка.

— Вы русский, — сказал, прощаясь, отец Жан, вкладывая особый смысл в эти слова. — Приходите в воскресенье на мессу. Обязательно приходите.

В ближайшее воскресенье, к огромной радости мадемуазель Валер, приписывавшей событие своему личному влиянию, Осокин вместе с Лизой пришли в церковь еще до начала мессы и уселись на деревянной, удивительно неудобной скамейке. Народу было немного, главным образом — женщины в черных чепцах. Был мэр, сидевший на первой скамейке. На мессе присутствовало также несколько немецких солдат, стоявших, впрочем, на этот раз совсем в стороне.

В церкви было холодно. Запоздавшие прихожане торопливо запускали руку в выдолбленную в камне раковину со «святой водой», крестились, проходили по образованному скамьями коридору и, прежде чем сесть, преклоняли колено и снова крестились. Латинские слова службы гулко разносились под высокими готическими сводами. Иногда раздавался звон серебряного колокольчика, и все становились на колени. Лиза шепотом объясняла Осокину, что ему надо делать. «Здорово ее у монашек намуштровали. Хорошо, что в будущем году она пойдет в обыкновенную коммунальную школу».

Отец Жан взошел на прилепившуюся к колонне, как ласточкино гнездо, деревянную высокую кафедру и начал проповедь. Поначалу Осокин слушал рассеянно, но вскоре насторожился.

— Отдать свою жизнь за отечество — это наш долг, и счастлив, кто умер в справедливой войне. Счастлив, кто умер, защищая свою землю и свой дом. Его прах станет землею родины, землею Франции. Миллионы наших отцов, сыновей и братьев томятся в плену. Мы должны терпеливо ждать их возвращения. Терпение не есть покорность. В терпении может быть воля к добру, а покорность — это подчинение. Наши пленные вернутся, когда кончится война. Но долг, долг французов, любящих свою родину, помогать ее скорейшему окончанию… В евангелии от Матвея сказано: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю, не мир принес я, но меч…»

Голос отца Жана гулко разносился под сводами церкви, как будто подхваченный сотнею сталкивавшихся между собой маленьких эхо. Каждое слово, прежде чем исчезнуть, еще трепетало какую-то долю секунды, шумя в воздухе невидимыми крыльями.

— Нам не дано знать будущего. Но мы верим в справедливость. Мы знаем, что поднявший меч от меча погибнет. Соблазнительно поверить, что сильнейший прав. Соблазнительно и легко. Только достигнутое с трудом бывает долговечным. Будем осторожны в наших суждениях. Будем осторожны и внимательны; если в гранитной стене появляются трещины, то, значит, не крепок гранит, и в любую минуту может рухнуть кажущаяся неприступной стена.

Слова взлетали, стукались о своды, трепетали в воздухе. Голос отца Жана становился проникновеннее и тише.

— Нам трудно ждать. Когда справедливость кажется поруганной, когда грубая сила побеждает, да, тогда трудно ждать. Но если человек включается в общее дело и чувствует, что не только самому себе он становится нужным, когда он забывает себя ради других, когда он стоит на своей земле и защищает свою землю, — тогда нет такой силы, которую бы он не победил.

Взлетел — как последнее слово — широкий рукав сутаны в благословляющем жесте, ему ответил сдержанный вздох принимающих благословение, зазвенел серебряный колокольчик, и отец Жан медленно сошел по узкой винтовой лестнице с кафедры. Его движения были медленны и торжественны.