Игры рядом - Юлия Остапенко

— Нет, — справившись с собой, честно ответил я.

— Хорошо, — сказала Йевелин.

Я посмотрел на нее с интересом. Вчера и позавчера во время застолья я, подвыпив, глазел на нее куда больше, чем собирался — то есть столько же, сколько большинство присутствующих в зале мужчин, а она была довольно любезна и очень вежлива, поэтому ее нынешнее поведение ставило меня в тупик.

— Вы хотели мне что-то сказать? — предположил я, пытаясь хотя бы подтолкнуть ее к ответу. Пока это было забавно, но мне бы не хотелось, чтобы сюда вошел ее муж, а я бы не имел ни одного мало-мальского объяснения тому, что маркиза делает в моей спальне.

— Нет. Да, — сказала она и с вызовом посмотрела на меня. Потом вдруг быстро отвела взгляд, и я замер, решив, что она засмущалась, но это смехотворное заблуждение быстро развеялось, когда Йевелин протянула узкую бледную руку и взяла со стола лист пергамента, залитый красными чернилами. — Это вы рисовали?

Не знаю, как она смогла там что-либо разобрать, но отрицать очевидное было глупо.

— Вы рисуете?

— Когда думаю. Помогает сосредоточиться.

— О чем вы думали? — спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала: — Я тоже рисую.

Не знаю почему, но это сообщение меня безумно удивило. Высокородные дамы частенько балуются художествами, чаще всего с самыми удручающими результатами… Я знал это лучше многих, но наличие подобных увлечений у леди Йевелин меня почему-то не разозлило, а почти… обрадовало. Я уже хотел поинтересоваться, можно ли посмотреть ее работы, если таковые имеются, когда она отложила листок и сказала:

— Очень решительный штрих. У вас рука не дрогнет, что бы ни случилось.

Это да — дрогнувшая рука вполне способна послать стрелу в спину друга, а не врага, но этого я ей, разумеется, не сказал. Вместо этого я чуть было не ляпнул весьма глуповатое «Вы мне льстите», но она, не глядя на меня, приказала:

— Расскажите мне что-нибудь. Рассмешите меня.

Это по-прежнему был приказ, но теперь в нем слышалась слабая, почти неуловимая дрожь. Так голос дрожит от ярости. Я сначала подумал, что от мольбы, но нет — от ярости…

— Я не знаю смешных историй.

— Тогда расскажите страшную. Всё равно.

Я вспомнил мистично поблескивающие глаза Куэйда Аннервиля, повествующего о том, как Йевелин улыбалась, когда скармливали собакам соблазненного ею менестреля. Сейчас, глядя на неподвижное и неприлично красивое лицо Йевелин, я не мог себе этого представить. Хотя… обладатели именно таких лиц смеются над подобными вещами легче всего.

— Я плохой рассказчик.

— Бросьте кокетничать. Вы ведь не женщина.

— Да, правда же, плохой.

— Ну ладно! — она вдруг резко поднялась и шагнула вперед, но пошла не к выходу, как я надеялся, а к окну — У вас тут такая духота! Что, слуги вовсе не проветривают? — сказала она и распахнула ставни.

Блекло-желтый свет брызнул на ее волосы, юбки, на мраморные плитки пола, на мышиную нору в стене под самым окном.

Что-то было не так. У нее что-то было не так, что-то случилось. Как у Юстаса… У нее и у Юстаса что-то случилось. Проклятье, я надеюсь, не между ними!..

— Тогда давайте сделаем вот что, — сказала Йевелин, глядя вниз, во двор, — я стоял слишком далеко и не мог видеть, на что именно направлен ее взгляд. — Вы скажете мне какой-нибудь маленький секрет, что-нибудь такое, чего бы вы не сказали в обычном разговоре. Что-то, что вы знаете и чего обычно не говорите, пока вас не спросят. Маленький секрет. Сначала вы расскажете ваш. Потом — я расскажу свой. И так — пока у нас не кончатся тайны.

Я смотрел на нее, пытаясь понять, не издеваются ли надо мной. Но нет. Лицо Йевелин было спокойно, но напряжено, на гладком, без единой складки лбу выступили капли пота. От нее по-прежнему веяло холодом, но теперь — еще и силой, твердой, несгибаемой, зато вполне способной сгибать. Любящей сгибать.

Понимая, что она не может говорить серьезно, я усмехнулся и скрестил руки на груди:

— Хотите поиграть? Ну давайте.

— Да, — зачем-то подтвердила она и кивнула, еще раз подтверждая уже сказанное. — Да, я хочу поиграть. Ну, что вы замолчали? Хотите, я начну?

Я пожал плечами. Это было довольно занятно, но меня не покидало чувство легкой тревоги, почему-то усиливающееся, когда я смотрел на волосы Йевелин, на изгиб мягкой платиновой волны.

— Я лишилась девственности в двенадцать лет.

Хорошенькое начало! Уж не ждет ли она от меня подобной откровенности?!

— Я пять лет хранил верность одной женщине, — язвительнее, чем хотелось бы, проговорил я. Она обернулась, бросила на меня резкий взгляд.

— Хранили? А теперь уже нет?

Почему-то ее слова меня не задели. Я только улыбнулся шире, не отводя взгляд.

— Я же не спрашиваю вас, с кем вы лишились невинности. В этой игре вопросы задавать нельзя.

— Да? — светлые брови изогнулись так изящно, что это просто не могло быть естественным движением. — Точно?

— Без сомнения, — твердо сказал я.

— Ну хорошо. В детстве я украла у матери браслет и списала пропажу на служанку. Ее высекли так, что вся спина осталась исполосована шрамами.

Забавно. Я, пожалуй, не отказался бы спросить, сделала ли она это нарочно, чтобы полюбоваться поркой, но, памятуя о мною же выдвинутых правилах, сказал:

— Я изнасиловал женщину.

Ее губы дрогнули, потом изогнулись, удерживая невысказанный вопрос. Вероятно, о том, почему только одну.

— Я вообще часто краду. Люблю воровать. Особенно у дам, которые останавливаются в нашем замке. Всякую мелочь. В основном платки. У меня полно батистовых платков с инициалами.

Она говорила абсолютно серьезно. И смотрела в окно.

Я помолчал. Потом медленно заговорил:

— Мой школьный друг как-то взял на себя мою вину. Я разбил окно, он видел это, и когда учитель пригрозил выгнать всех, он встал и сказал: «Это я». Учитель смотрел в глаза каждому и спрашивал: «Это он?» Когда он посмотрел на меня, я не отвел взгляд. И сказал: «Да, это он». Друга выгнали. Он не посмел появиться на глаза своему отцу и стал шляться по улицам. Там его сбила повозка, которой правил пьяный кучер. Это было на углу двух улиц, Батистовой и улицы Парфюмеров, и его мозги залили сразу обе — и Батистовую и Парфюмеров…

Странно. Это было пятнадцать лет назад, и я с тех пор ни разу об этом не вспоминал. А теперь, когда Йевелин заговорила о батистовых платках, само всплыло в памяти…

Она помолчала. Потом подняла веер, который все это время неподвижно лежал в ее пальцах.

— Смотрите. Красивый?

Я не привык разглядывать предметы женского туалета и поэтому только теперь заметил, что он сделан из крашеных перьев.