Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Живем, братва! Пошли!
Чувствовалось, что Веру тут знают, уважают. Окружили, оттерли. Показалось, она забыла обо мне. Но через несколько минут послышался ее голос:
— Где мой солдатик? Товарищ, иди сюда!
Я пробился к столам, где лежали винтовки, пулеметные ленты, книжечки, газеты, воззвания, стоял чайник, кружка. Девушка дала мне пачку небольших воззваний:
— Неси солдатам! — И тут же ласково, с доброй улыбкой спросила: — Проголодался после булок?
— Проголодался, — откровенно признался я.
— Сходи во двор, во флигель. Тебе дадут хлеба. Наш хлеб не господский. Но жить можно.
Еще когда я вошел в эту комнату, мне сразу бросились в глаза такие же листки, какие дала мне теперь Вера. Некоторые рабочие, матросы, видно те, что пришли недавно, читали их, другие слушали, должно быть неграмотные.
Я тоже, раньше чем спрятать тонкую пачку за пазуху, прочитал воззвание. Помните этот первый документ революции, кстати самый короткий? Его написал Ленин. Я запомнил его на всю жизнь, как школьные стихи:
«К гражданам России!
Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, — это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!
Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов 25-го октября 1917 г. 10 ч. утра».
Может быть, потому я так это запомнил, что старый рабочий похлопал меня по плечу и сказал:
— Читай, читай, сынок. Запоминай. Такого еще на свете не бывало, чтоб рабочие взяли власть.
И еще потому запомнил, что в тот вечер раз, может, сто прочитал этот текст солдатам.
В полку в самом деле печатного обращения Военно-революционного комитета еще не имели. В штабе хозяйничали члены полкового комитета, но многих не было, в том числе Липатова — ушел с отрядом, который повел Иван Свиридович.
Члены комитета знали, что произошло в городе. Но в полку возникла сложная ситуация. Первая рота второго батальона (надо же, чтоб в одной роте собралось столько контры и дураков!) хотела утром выйти из казарм на защиту Временного правительства, которого, по сути, уже не существовало. Роту блокировали. Не пустили. Мятежники заперлись в своем секторе казармы. Им предложили сдать оружие — отказались.
Целый день члены комитета ломали головы — что делать с этой ротой? Комитетчики да и все запасники — ведь самые решительные, революционные солдаты ушли с Иваном Свиридовичем! — были так мирно настроены, что никому и в голову не могло прийти применить оружие против своих же однополчан.
Вот почему, когда я явился с воззваниями, комитет обрадовался, как говорится, вдвойне: и тому, что наконец появился печатный документ, который подтверждал победу революции рабочих и солдат, и тому, что обращение — все они были в этом уверены — без кровопролития вправит мозги мятежной роте.
— Занеси им листовки ты, Жменьков, — сказали мне комитетчики. — А то нам они, дураки, не верят.
Двери в тот сектор казармы были заперты. Когда я постучал, спросили кто.
— Денщик командира полка.
За дверью долго совещались или, может быть, слушали — кто пришел, сколько человек.
Открыл сам командир роты прапорщик Терновой. Этого офицера я мало знал, потому что он никогда не участвовал в пьянках, в картежной игре и даже по службе редко появлялся в штабе — всегда был со своей ротой; солдаты любили его, верили ему. Видно, был это талантливый офицер, интеллигент, но в чаду ложно-патриотических идей: он верил буржуазной пропаганде, что большевики хотят открыть фронт и продать Россию немцам. Я отдал прапорщику листовку с обращением Военно-революционного комитета. Он прочитал и побледнел. Спросил:
— Где командир полка?
— Дома. Чай пьет.
— Он знает об этом?
— Еще бы! По всему городу расклеены. Нет человека, чтоб не прочитал!
Ничего я в городе не видел. Но то, что увидел и услышал в районном штабе после своего освобождения из-под ареста, дало мне эту уверенность — обращение знают все.
Прапорщик минуту стоял в странной растерянности; обмяк человек. Вернул мне листовку с осторожностью, словно гранату с запалом.
Солдаты, почуяв, наверно, что произошло что-то чрезвычайное, меняющее их положение, подходили со всех концов казармы, окружили нас, приглушенно переговариваясь. До прапорщика наконец дошло, что ждут его слова. Он заговорил:
— Солдаты! Законного правительства больше нет. Власть в руках большевиков. За ними большая часть гарнизона, как и большая часть нашего полка. Я не знаю, чем это кончится. Но теперь нам не за кого выступать. Я снимаю с себя командование и… звание офицера русской армии.
Он снял портупею с револьвером и бросил в угол за дверь как ненужную вещь. Сорвал с шинели погоны. Это произвело сильное впечатление. Старый унтер даже всхлипнул, когда прапорщик поблагодарил за службу, за доверие и попрощался:
— Может быть, навсегда. Не поминайте лихом.
Однако рота проводила своего отставного командира хмурым молчанием. Кричали, спорили уже потом, когда я прочитал им обращение Военно-революционного комитета «К гражданам России».
Так я завершил этот достопамятный день 25 октября 1917 года. В роли большевистского агитатора. Хоть поздно вечером мне повезло.
Но борьба в полку не прекратилась. На третий день, двадцать седьмого, когда пришли газеты и листовки с Декретами о мире и земле, солдаты в казарме загудели, как разворошенный улей, обсуждая документы революции.
В полку появился Свирский, несколько дней его не было видно; с ним — другие его сторонники, из нашего полка и чужие. Между прочим, я сразу заметил, что у большинства дружков Свирского руки господские, без мозолей, с чистыми ногтями, хотя все они в солдатских шинелях.
Липатов появление Свирского встретил враждебно, хотел даже арестовать, подозревая, что в дни восстания эсер выступал за Керенского, стрелял вместе с юнкерами в красногвардейцев и солдат. Решил сам созвать митинг и вывести Свирского из полкового комитета. Но потом, послушав его, Липатов успокоился. Человек добрый, доверчивый и малограмотный, Липатов не способен был разобраться в столь сложном сплетении событий.
Свирский не ругал большевиков, не называл их узурпаторами, немецкими шпионами, как раньше, до восстания. Он говорил, что в результате выступления петроградского пролетариата и части гарнизона сложилась новая ситуация, что, мол, социалистические партии ведут со Смольным переговоры о создании нового коалиционного правительства. Сведения о таких переговорах в хронике событий были и в большевистских газетах. В таких условиях, говорил Свирский,
