Разорванный круг - Владимир Федорович Попов

Только сейчас Алексей Алексеевич заметил, как изменился у Лели почерк. Напоминавший в начале дневника катящиеся по желобку одна за другой дробинки, он становился все более размашистым и угловатым, иногда даже неразборчивым.

А вот страница, которая обескуражила окончательно.

«Случилось невероятное: я уступила просьбам Коробчанского провести с ним вечер. Сколько можно подвергать себя добровольному заточению! В конце концов я не в монастыре. Алеша не один, у него жена, а мне-то каково! Кстати, когда я вспоминаю об этой женщине, кровь приливает мне в голову. Кто из нас имеет больше прав на Алексея? Мне кажется, я. Больше прав у того, кто больше любит.

Коробчанский красив, элегантен, умен. Были в консерватории, слушали Листа. Он положил свою руку на мою и не отпускал до окончания концерта. И я не отняла, хотя его рука мешала сосредоточиться. Вообще он самоуверен и, похоже, избалован успехом у женщин, хотя никто в институте не может похвастаться его расположением. Он часто заходит ко мне в лабораторию, и, должна признаться, мне льстит его внимание.

После концерта были в ресторане. Потом он проводил меня. Когда подошли к дому, он попросил разрешения зайти. Я поколебалась, больше для приличия, и согласилась. Сидели, непринужденно болтали. Потом он завладел моей рукой и поцеловал в губы. Я ответила ему, ничего не испытывая. Этот внутренний холод меня испугал. Испугала Лешкина власть надо мной. Я поняла, что никто, кроме него, мне не нужен. Совсем не нужен. Он или никто. Стало страшно. Ведь мне не так много лет, и мне опостылело одиночество. Коробчанский обнял меня. А потом один его жест, очень мужской, плотский, подействовал отрезвляюще. Я вырвалась и попросила его уйти. Он был озадачен, стал что-то говорить о своих чувствах, о серьезных намерениях. Но мне он не нужен.

После его ухода меня охватил стыд. Ничего, собственно, не произошло, но я пала в своих глазах, потому что могла пасть… И если это пока не случилось, то может случиться… Я не истукан и не весталка — обета целомудрия не давала. А вдруг возгорюсь…»

На лбу у Алексея Алексеевича выступил холодный пот, ладони покрылись влагой, и от пальцев стали оставаться следы на страницах, которые торопливо просматривал, теперь уже отыскивая записи о Коробчанском. В эти мгновения он испытал жгучую, мучительную ревность, граничащую с отчаянием. Не найдя ничего такого, что привлекло бы внимание, добрался до последней страницы. Запись на ней выглядела как письмо, написанное, по всей видимости, совсем недавно, от силы два-три дня назад.

«Знаешь ли ты, Алеша, какие причиняешь мне невыносимые муки? С настроением еще можно бороться, но с состоянием… Неужели ты не чувствуешь, что можешь потерять меня? Я устала любить, я не могу больше ждать. Ждать приезда, когда тебя нет, отъезда, когда ты есть. Ждать дней, когда будем вместе, во что мне больше не верится. Ты не обманываешь меня, нет, ты обманываешься сам. Тебе только кажется, что у тебя хватит сил уйти с завода, который вырастил тебя и который теперь растишь ты. А я не могу требовать и никогда не потребую от тебя этой жертвы.

Будь я человеком другого склада, я все воспринимала бы проще. Но я не переношу неопределенности. Лучше плохой конец, чем бесконечные ожидания…»

Алексей Алексеевич оторвался от чтения, смежил веки. «А я-то, я-то… Хорош… Нашла кого любить…» — больно, остро прострочило сознание. Незряче посмотрел в окно и вернулся к тексту. «Я не смогу поведать тебе о том, что творится со мной. Хочу, чтобы ты пришел ко мне не из жалости. Это у нас, у женщин, жалость укрепляет любовь. Мужскую любовь жалость подтачивает. Ты должен прийти ко мне не для меня, а потому, что не можешь жить без меня. А вот мне чудится, что можешь. У тебя невпроворот дел, ты постоянно занят. Я же… На работе забываюсь, а все остальное время мучительно ощущаю твое отсутствие. Хуже всего, что я не сплю. Ночью совершенно теряю контроль над собой, и порой мне кажется, что схожу с ума. Забываюсь только под утро от изнеможения, и тогда даже будильник не может разбудить меня. Купила другой, размером с блюдце, со звонком, который и мертвого разбудит. Просыпаюсь в холодном поту, с ощущением какого-то липкого ужаса, с мыслями, одна мрачнее другой…

У меня часто возникает желание самой положить конец этим истязаниям и сказать тебе, что ты свободен от всяких обязательств. Но я боюсь, что ты неверно истолкуешь причину моего поступка, решишь, что я больше не люблю тебя и не верю. Нет, люблю и верю. Но я схожу с ума…»

Алексей Алексеевич закрыл дневник, бережно положил на то место, где он лежал, и торопливо покинул дом.

ГЛАВА 19

Ему повезло. Он застал Шеповалова в кабинете одного.

— Что случилось? — встревожился Шеповалов, сразу узрев что Брянцев весьма чем-то озабочен.

У Шеповалова усталое лицо и нездоровый цвет кожи, как у всякого, кто мало бывает на воздухе. Не освеженные нормальным сном глаза красноваты, веки тяжелые, с просинью — признак почечного недуга. Брянцеву стало неловко. Его появление не укладывалось в рамки обычного служебного визита. Шеповалов имел все основания не принять его.

— Бывают обстоятельства, когда человеку нужен дружеский совет, иначе он может наделать черт те что… — с виноватым видом произнес Брянцев.

— Вот уж не предполагал, что числюсь в ваших друзьях, — усмехнулся Шеповалов. — А может, я буду полезен вам, как завсектором ЦК?

— Я пришел как мужчина к мужчине…

Шеповалов пытливо посмотрел на Брянцева и, хотя времени для приватных разговоров у него не было, указал на кресло.

— Слушаю вас.

Идя к Шеповалову, Брянцев не продумал, что и как будет говорить, и сейчас вдруг растерялся. С чего начать? Что в школьные годы… Это будет выглядеть инфантильно, по-мальчишески. Со встречи в Новочеркасске? Без преамбулы? Тоже что-то не то. И неожиданно для самого себя он выпалил:

— Сегодня я пришел к выводу, что я чурбан!

— И примчались доложить мне об этом? — опять же с усмешкой молвил Шеповалов.

Брянцев мысленно выругал себя. Нашел к кому обратиться! Чиновник, сухарь. Нет чтобы выслушать растревоженного человека и дать совет. Но можно ли в таком сугубо личном вопросе испрашивать чьего-то совета? Нужно поступать соответственно своему умопониманию, так, как подсказывает рассудок. Рассудок? К черту! Четыре года прислушивается он к голосу рассудка, и вот результат: сломал