Пародия - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заваруха. Амба! (Стреляется.)
Занавес
Погибель первая
Подлодка. Еще темнее и безвыходнее. Почти беззвучно бредит старый машинист.
Мстислав Удалой. Опять же, значит, собрал он нас, Прут то есть, в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году. Тоже пьеса была, как сейчас помню. Было нас тринадцать, ни один не ушел. Меня на руках унесли. Ну, он мне так сказал, Прут то есть: ты, говорит старик, все равно не жилец на этом свете. Уж больно ты колоритен. Вот за колорит теперь и погибаю. Не поминайте, значит, лихом. (Кончается.)
Торпедюк Игнат. Да будет тебе земля Прутом! Хороший был машинист… (Отдает концы брату.)
Торпедюк Донат. Терпенье и Прут все перетрут! (Отдает концы. В темноте не видно, кто взял их.)
Занавес
Погибель вторая
Полный мрак и абсолютная безвыходность
Мотоциклидзе(с трудом выдыхает). Марина… Мариночка… Хороший ты девушка… Слушай сюда… У меня, понимаешь, чума начинается…
Марина(нежно). Ты всегда был какой-то чумовой…
Мотоциклидзе(мечтательно). Люблю я тебя, Мариш, и все тебя здесь любят… хорошая из тебя мать-героиня вышла бы…
Марина(мечтательно). Может, еще выйдет…
Мотоциклидзе(бешено). Не выйдет! Ничего не выйдет! У Прута все выйдет. У нас никто не выйдет… (Хрипит. Затихает.)
Марина. Милый… (Поняв.) Любовь — всегда любовь! Смерть — всегда смерть! (Застывает в красивой, позе.)
Занавес
Погибель третья
Сверхмрак. Безвыходность доходит до предела и переходит его.
Майнриддер, Жюльвернскин, Затяжной, Стыдоба, Бонжур, Гаудеамус Игитур(хором). И мы. Прут, тоже! (Дружно вымирают.)
Колобок(один, мечтательно). А у меня была тетя в отделе распространения. И уж она печатала, печатала, печатала. (Заходится.)
Занавес
Ввиду отсутствия живых героев пьеса на этом кончается.
Сергей Смирнов
(1915–1976)
Всеволод КОЧЕТОВ
Чего же ты хохочешь?
Роман
I
Граф положил графинчик на сундук.
Графинчик был пуст, как душа ревизиониста.
«Выпить бы… Да разве в этой Италии достанешь?» — подумал граф.
Через окно он с ненавистью посмотрел на витрины магазинов, на отвратительное синее море, на неровные горы, беспорядочно поросшие мрачными пальмами и еще какой-то дрянью. Крикливая мелкобуржуазная толпа катилась по грязной улице в погоне за наживой. За углом, в переулке, шла обычная классовая борьба — кто-то кричал: «Акулы!» На душе у графа было тристе[26].
Русский граф Вася Подзаборов, скрывая службу в СС, жил под именем сеньора Базилио Паскуди. Сын царского сановника, камергера и камертона, он был искусствоведом, но в связи с безработицей содержал публичный дом.
Вошел бывший унтер-оберфюрер СС Клоп фон Клоб.
— Слушай сюда, граф! — сказал он на германском языке. — Сгоняем в Москву! Ксиву дадут и три косых стерлинга в лапу.
— Опять шпионить против первой в мире страны социализма? — застенчиво спросил граф.
— Ан вот ужо и нет! — по-итальянски воскликнул фон Клоб. — Будем шебаршить идеологически. Разложение населения путем внедрения буржуазного мировоззрения.
— Ну, тады еще ничего, — согласился граф. — А не пымают, пока внедрим?
— Ты лопух, — уже по-английски сказал фон Клоб. — В Москве вся интеллигенция заражена тлетворным западным влиянием. Один только есть… Писатель! Железов по фамилии. Ух, зараза, доннер веттер[27], — выругался он.
II
В Москву приехали вчетвером. Вместе с Паскуди и фон Клобом агентство «Недейли ньюс»[28] послало специалистку по антисоветской литературе Порцию Уиски, алкоголичку и наркоманку, дочь белоэмигрантской княгини-проститутки и турецкого контрабандиста. Четвертым был фотограф-порнограф Билл Морд, который снимал голых женщин в картинных галереях и спекулировал голландским джином и техасскими джинсами.
Вскоре иностранных гостей пригласил на обед позт Онуфрий Христопродаженский. Он, округло окая, говорил собеседнику «сударь» и воровал в церквах старинные иконы. Кроме того, он был экзистенциалистом и гомосексуалистом, имел подпольный абортарий и, по обычаю московских писателей, занимался скупкой краденого. Обедали у Онуфрия также сын расстрелянного полицая художник Стеаринов, писавший портреты иностранных шпионов, и его жена Липочка, проживавшая на оккупированной территории и имевшая родственников за границей. За столом сидели еще два-три пленных, отсидевших войну в лагерях уничтожения, и несколько напрасно реабилитированных врагов народа.
Говорили о литературе.
— «Октябрь» и «Огонек» — отвратительные органы! — ораторствовал Онуфрий. — Оголтело ортодоксальные оба! Врут оглушительно. Околпачивают обывателя. Обожаю обывателя! — откровенно объяснил он.
Порция Уиски вылила в залепленный помадой рот братину водки, закурила опиум и, поглаживая под столом угловатое колено Онуфрия, спросила:
