Душа убийцы и другие рассказы - Александр Жулин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Абашкин!
Да, снова Абашкин! Тигрица выуживает: в то время, когда он возился со спичками, никто не проходил мимо него!
— Агеев!
И выясняется: Агеев вошел в класс вслед за Абашкиным, и при этом — самым последним!
— Вовчик! — неслышно, незаметно, тем временем она уже подкралась к нему. И мы, потрясенные, узнаем: в урне вспыхнул пожар! Но это не все; урна, как оказалось, была как раз возле двери, за которой заперли Вовчика!
— Слушай-ка, Вовчик! — Тигрица сгибается в поясе, ставит на кулачок подбородок и пронзительно смотрит в глаза. — Тебя заперли до того, как Абашкин урну поджег, или после? — страшным шепотом произносит она.
Вовчик балдеет, и мы тоже балдеем: и в голову не стукнуло нам связать эти вещи!
Вовчик балдеет, и пальцы его так и шарят, так и шастают по поверхности парты… Вдруг он кричит:
— После! Да после же! Дым повалил, а после я услышал щелчок!
— Понятно? — повторяет Тигрица. — Дым повалил, Вовчик уже стал задыхаться, и в этот момент раздался щелчок!
В глазах, которыми она пожирает несчастного Вовчика, светится янтарное сладострастие. Вовчик же видит в этих глазах безусловно иное. Возможно, он видит пожар и себя в этом пожаре. Клубы дыма перед запертой дверью.
Вот жадное пламя лизнуло фанеру, и образовалась дыра. Вот бедная жертва обезумевшим взглядом следит за огнем, за сплошной стеной ненасытной стихии. Куда же бежать? Бедняга мечется в камере. Вот он вскочил и, подтянув ремешок, карабкается по влажно-скользкой трубе. Вверх, вверх, к потолку!
— Честное слово, не знал, что там Вовчик сидит! — слышим плачущий голос Абашкина, — и пожар не задумывал! Просто спичку горящую бросил, честное слово!
И вдруг раздается страшный удар. Мы оглянулись. Это Агеев. Его улыбка ужасна. Портфель, который он собирал, обрушился с парты.
— Внимание! — слышим мы голос Тигрицы и не сразу возвращаемся в явь от пожарных видений.
— Внимание! — пробивается к нам ее голос. Тигрица встает. Поднимает оголенную руку. Мы смотрим на эту руку, на польскую шоколадную блузку с кружавчиками, на высокую грудь, которая вздымается и опадает, и не сразу постигаем то, что Тигрица нам говорит. А она говорит:
— Внимание! — призывает она. — Допустим, мы верим Абашкину: не знал он, не слышал! Бросил горящую спичку, рот свой раскрыл и пошел! За спиной бушует огонь, а Абашкин идет! Идет и идет… И… в этот момент… злоумышленник…
— Злоумышленник! — окончательно мы пробуждаемся.
— Злоумышленник, — небрежно роняет она, — выбежал к туалету! Вот добежал. Запер дверь. И ринулся дальше, чтобы успеть в класс до Абашкина. Или войти вместе с ним, потому что вскоре раздастся звонок. И вот он, вопрос!
— Вопрос! — эхом откликаемся мы.
— Допустим, — безмятежно продолжает Тигрица, — скорость Абашкина… три шага в секунду! Идти ему… ну, шага тридцать четыре! Допустим, злоумышленник таился на лестнице… ну, там, шага двести семьдесят два…
И тут!.. Клянусь: меня осенило! Эти двести семьдесят два! Я вспомнил: на сколько деталей в час больше, чем человек, должен обрабатывать станок-автомат, чтобы цех перевыполнил план? И получил Красное Знамя? Ну точно, там тоже тридцать четыре, и это тридцать четыре не делится на три!
— Так вот: насколько быстрее Абашкина должен бежать злоумышленник? — бодро спросила Тигрица.
Ну кто из нас мог подумать в этот момент, что единственный, кто таился на лестнице, был наш влюбленный в Тигрицу Агеев? Я, скажем, только и думал, что о задаче, похожей как две капли воды на задачу про Красное Знамя! Никто не решил эту последнюю! И когда позвонил вечером Вовчик и, как мне показалось, ехидно прошмякал: «Ну чё? Ну, решил?» — я в запальчивости заорал: «А как же, решил! И Колька решил! И Паничев Ленька, и Славка Волчок! Ойхман Яшка, Агеев и даже Абашкин!» — вот так я заорал. Он бросил трубку.
— Вовчик! — голос Тигрицы. — Что ты ответишь?
Вовчик, бедняга! Он беспрестанно мигает и смотрит снизу вверх на Тигрицу, и чудится, будто в голове его, точно разведчики на быстрых конях, мечутся мысли.
И вдруг… Не понимаю, но я потерял к нему жалость! Да, Тигрица несправедлива к нему, да, он напуган, но… я потерял к нему жалость! Пучеглазый, с небольшой головой, он походил сейчас на лягушку! На жирную лягу, может быть, и полезную человечеству, но обреченную на не менее полезные опыты с пропусканием тока через мышечное волокно.
Восторженно взираем мы на Тигрицу (такие мы негодяи). Сладко томимся, ожидая развязки (вот гады!). Знаменитый математик Созонт Петрович вкатил в класс как танк:«Н-ну! Есть хоть один из этих бездельников, кто решил? Ежели есть — весь класс прощаю! Н-ну?»
Никто не поднялся.
И тогда этот танк, лязгая гусеницами, задвигал по классу, громя залпами двоек «бездельников с мозгами жидкотелячьими, как простокваша, лишенными не то что извилин — намека на борозды…»
Такой у нас был математик, сейчас мы благодарны ему. А тогда… Сокрушив и вбив в наши головы ту задачу, он двинул в бой новую тему. Мы только пыхтели. Он закреплял рубежи усвоения хитроумным перекрестным огнем. Мы взмокли. Он подгонял нас наводить мостики между новой темой и ранее пройденным. Мы, покоренные, совещались и жужжали, как пчелы. И только тогда… Да, только тогда, когда цветок примирения расправлял и отряхивал свои белые лепестки, в коридоре послышались топот и ржание; топот был громок, ржание — нагло. Вот дверь распахнулась. Вот — старшеклассники… Вовчик. И тишина.
И вот в тишине послышался скрежет, от которого кровь в наших жилах застыла. Сомнения не было: то был скрежет зубовный.
Скрежет усиливался, нас уже начинало трясти.
И тут что-то хрустнуло. Созонт Петрович выплюнул что-то. Что-то цокнуло об пол. Мы завороженно уставились, ища глазами схрустнутый зуб. И в этот момент коренастый, седовласый Созонт Петрович прыгнул к двери, едва не сшибив Вовчика, который едва успел отклониться… Созонт Петрович вылетел вон, вопия об убийцах, способных ничтоже сумняшеся лишить человека урока божественной математики.
… — На сколько быстрее бежал злоумышленник? — слышу я вкрадчивый голос Тигрицы… Я не думал сейчас об Агееве. Не думал о троице: Вовчик — Агеев — Абашкин. Кто из них лжет, подставляя товарищей под удар? — об этом не думал. Ни о чем я не думал, а смотрел только на Вовчика, который похож был на лягу. На жирную лягу, может быть, и полезную человечеству, но обреченную на не менее полезные, полезные опыты с пропусканием тока через ее обнаженное мышечное волокно… Полезные опыты!
— Вы не смеете! — ору я внезапно своим новым, скребуще-скрипучим голосом. — Никто не решил эту задачу!
— Никто не решил эту задачу! — отзывается класс.
Что случилось со мной? Что с классом случилось — известное дело: классовая солидарность! Но что случилось со мной?
И что случилось с Тигрицей? Почему она замолчала? Куда подевалась янтарность глаз ее, враз потемневших? Почему мы видим лишь спину ее — аккуратную, шоколадную спину? А это она смотрит на Вовчика. Она снимает подбородок со своего кулачка, она поднимается, она странно смотрит на встающего вслед за ней Вовчика.
— На двадцать один! — слышим мы тихий, но показавшийся нам оглушительным, голос. — На двадцать один шаг в секунду, не меньше! — отвечает ей Вовчик, посылая печальный, умиротворяющий взгляд. — На столько быстрее он должен бежать!
Ни один мускул не дрогнул у Вовчика на лице, и выглядел он все той же пучеглазой лягушкой, но все мы ощутили в этот момент, что что-то отчаянно-несправедливое случится секунду спустя.
— Так! — сказала Тигрица, и лучше бы было ей этого не говорить.
Нет, ничего другого она не сказала, только вымолвила это, саму ее удручившее «так», а мы… мы начали уже оборачиваться. Сначала поодиночке, сначала — я, идиот, затем кто-то из девочек (Ингрид?), потом следующий, и еще, и еще, и вот уже все мы, как болельщики на футболе, страдальчески смотрим на своего горе-голкипера, на Агеева.
И почему? Почему Агеев стоит? Зачем встал?
Или он не садился?
На него невозможно смотреть!
— Агеев! — мы слышим Тигрицу. — Так, может быть…
Она не договаривает до конца. Возможно, что… выжидает. Возможно, что-то прикидывает. А на Агеева больно смотреть. Глаза его стали затравленно-мелкими, острыми, красненькими, и лицо его, пепельное, исказилось, щека косо поехала вниз. Только улыбка!.. Дергающаяся, кривая улыбка, улыбка влюбленная, улыбка прощающая, с которой он не может расстаться, только улыбка — единственно живое еще на мертвенном этом лице.
— Агеев! — повторяет Тигрица. Что-то мешает ей. Эта улыбка… — Агеев! — повторяет она. Откуда нам знать, что Тигрица в смятении? Вся шерлокхолмщина эта, которой она привлекла на свою сторону класс, воздвигла вдруг перед нею же неодолимую баррикаду! Расчет-то ее был построен на том, что Вовчик, не решив безнадегу-задачу, подговорил товарищей себя запереть! Но оказалось: он вычислил проклятые двадцать один, и получалось теперь… Нет, что же получалось теперь? Получалось теперь, что… — Агеев? — уныло повторяет она. — Не ты ли таился на лестнице?
