Мистерии (пер. Соколова) - Кнут Гамсун

— Да, что правда, то правда, — сказалъ онъ.

— А почему бы мнѣ это могло быть не безразлично? — продолжала она, раздраженная его согласіемъ. — Что мнѣ, въ концѣ концовъ, за дѣло до васъ? Вы скверно вели себя со мною, а я вдобавокъ должна за это все-таки заниматься вами? И, несмотря на это, вы разсказываете мнѣ исторію съ разными намеками; я убѣждена, что вы не безъ цѣли разсказали мнѣ исторію Клары съ сестрой, — нѣтъ, не безъ цѣли! Но зачѣмъ вы меня преслѣдуете? Я не говорю про этотъ именно моментъ, потому что теперь я сама подошла къ вамъ: но вообще отчего вы вообще не даете мнѣ покоя? И то, что я постояла тутъ минуту и поговорила съ вами, вы, конечно, объясняете такъ, будто это для меня что-нибудь значитъ. будто я дорожу этимъ…

— Милая фрейлейнъ, я ничего не воображаю…

— Нѣтъ? Но вѣдь я же не знаю, правду ли вы говорите; нѣтъ, совсѣмъ не знаю. Я сомнѣваюсь въ васъ, я отношусь къ вамъ подозрительно, я считаю васъ почти на все способнымъ. Очень можетъ бытъ, что на этотъ разъ я не права, что въ этомъ случаѣ я васъ подозрѣваю напрасно, что одинъ единственный разъ и я со своей стороны дѣлаю вамъ больно; я такъ устала отъ всѣхъ вашихъ намековѣ и изворотовъ…

Онъ ничего не отвѣчалъ; онъ медленно водилъ по столу своимъ бокаломъ; только когда, она еще разъ повторила, что не вѣритъ ему, онъ отвѣтилъ:

— Я этого заслуживаю.

— Да, — продолжала она, — и я необычайно мало вамъ вѣрю. Мнѣ даже подозрительны ваши широкія плечи, я все думала, что и они, можетъ быть, просто поддѣлка. Я открыто признаюсь, что только-что въ передней ощупывала ваше пальто, чтобы убѣдиться, не подбиты ли чѣмъ-нибудь плечи. И хотя я оказалась и неправа, и съ плечами все обстоитъ благополучно, я все-таки подозрѣваю, я ничего не могу подѣлать съ этимъ. Вы, можетъ быть, употребляете всевозможныя средства, чтобы казаться дюйма на два выше, чѣмъ на самомъ дѣлѣ, потому что вы не особенно высоки; я почти увѣрена, что вы сдѣлали бы это, если бы только существовали подобныя средства. Ахъ, ты Господи Боже мой! Да развѣ возможно не питать къ вамъ подозрѣнія! Кто вы такой, собственно? И зачѣмъ вы явились въ нашъ городъ? Вы даже называетесь чужимъ именемъ, вы на самомъ дѣлѣ зоветесь Симонсенъ, просто-на-просто Симонсенъ! Я это узнала въ лѣстницѣ; васъ, кажется, навѣщала какая-то дама, которая знавала васъ, и она назвала васъ Симонсенъ, прежде чѣмъ вы успѣли этому помѣшать. Боже, какъ и это тоже смѣшно и плоско! Въ городѣ разсказываютъ, что вы забавляетесь тѣмъ, что даете курить сигары уличнымъ мальчишкамъ и что вы затѣваете скандалъ за скандаломъ на улицѣ. Будто вы, напримѣръ, встрѣтили на площади горничную и пристали къ ней, да еще въ присутствіи многихъ лицъ изъ общества. И, несмотря на все это, вы находите совершенно естественнымъ дѣлать мнѣ признанія и безпрестанно попадаться мнѣ на дорогѣ… Вотъ что меня несказанно мучаетъ, что вы осмѣлились…

Она умолкла. Неоднократное подергиваніе вокругъ рта обнаруживало ея волненіе; каждое слово, сказанное ею, было горячо и прочувствовано; она говорила то, что думала, и ни передъ чѣмъ не останавливалась. Прошло нѣсколько мгновеній молчанія прежде, чѣмъ онъ сказалъ:

— Да, вы правы, я причинилъ вамъ много страданій… Ясно, что если слѣдить за кѣмъ-нибудь цѣлый мѣсяцъ день за днемъ, если замѣчать каждое его слово и все, что онъ дѣлаетъ, непремѣнно найдешь что-нибудь скверное. за что можно ухватиться. Кое въ чемъ, можетъ быть, и ошибешься, но въ немногомъ; съ этимъ я вполнѣ согласенъ. Городъ невеликъ; я что-нибудь затѣваю, у каждаго ушки на макушкѣ, разъ дѣло касается меня; вѣдь это же неоспоримо. И вотъ я въ вашихъ глазахъ не таковъ, какимъ бы долженъ былъ быть.

— Господи, — сказала она коротко и рѣзко, — разумѣется, за вами потому и наблюдаютъ, что городъ малъ, это само собой понятно. Въ большомъ городѣ вы не были бы единственнымъ человѣкомъ, привлекающимъ къ себѣ вниманіе.

Этотъ холодный и въ высшей степени справедливый отвѣтъ въ первую минуту просто возбудилъ въ немъ удивленіе. Онъ готовъ былъ объяснить его желаніемъ сказать ему чуть не любезность, но раздумалъ. Она была слишкомъ раздражена, слишкомъ много имѣла противъ него, а кромѣ того уже слишкомъ обезцѣнивала его личное значеніе. Это немного оскорбило его. Чѣмъ же былъ онъ въ ея глазахъ? Совершенно обыкновеннымъ, чужимъ человѣкомъ въ маленькомъ городѣ, человѣкомъ, выдѣляющимся только въ силу того, что онъ чужой и въ маленькомъ городѣ, да еще носитъ желтое платье. Онъ сказалъ съ нѣкоторой горечью:

— А не говорятъ ли еще, что я однажды написалъ непристойные стихи на одномъ памятникѣ, на памятникѣ Мины Мескъ? Не было ли кого-нибудь, кто бы это видѣлъ? Потому что это было; да, правда, было. Правда и то, что я заходилъ въ городскую аптеку и потребовалъ себѣ лекарства отъ одной гнусной болѣзни, написавъ названіе этого лекарства на клочкѣ бумажки, и что лекарства этого я не получилъ, потому что у меня не было рецепта. А то вотъ еще что я думаю: не разсказалъ ли вамъ Минутта, что я однажды предлагалъ ему двѣсти кронъ за то, чтобы онъ призналъ себя отцомъ моего ребенка? Это тоже чистѣйшая правда, Минутта самъ можетъ это подтвердить. Ахъ, я могъ бы и еще указать много вѣрныхъ случаевъ…

— Нѣтъ, не нужно, этого ужъ достаточно, — сказала она рѣшительно. И, жестко и холодно глядя на него, она напомнила ему о посланныхъ имъ самому себѣ телеграммахъ, оповѣщающихъ о его богатствѣ, о скрипичномъ ящикѣ, съ которымъ онъ разъѣзжалъ, не имѣя скрипки и даже не умѣя играть; о многихъ вещахъ, обо всѣхъ его плутняхъ, даже о медали за спасеніе, которую онъ, по собственному признанію, также не заслужилъ честнымъ путемъ; она обо всемъ напомнила ему и не пощадила его: каждая мелочь въ эту минуту получила для нея значеніе, и она дала ему понять, что теперь она убѣдилась: всѣ тѣ дурныя черты и поступки, которые она прежде считала просто его вымысломъ, дѣйствительно являются его чертами и поступками. Да, онъ несомнѣнно — наглая и двусмысленная личность! — И вотъ, будучи такимъ-то, — сказала она, — вы тѣмъ не менѣе пытаетесь добиться меня, заставить меня совершить немыслимое, совершить безуміе. Въ васъ нѣтъ ни стыда ни совѣсти, у васъ нѣтъ сердца для другихъ, а только для себя, вы только все объясняетесь и объясняетесь…

Въ это мгновенье разговоръ ихъ прервалъ докторъ Стенерсенъ; который торопливо прибѣжалъ изъ залы и казался очень озабоченнымъ… — Слушайте, фрейлейнъ Килландъ, вамъ пора итти, сейчасъ будемъ ставить живыя картины.

Съ этими словами докторъ исчезъ.

Приступили къ исполненію новаго музыкальнаго номера, и въ залѣ послышалось движеніе. Дагни наклонилась и заглянула въ дверь; затѣмъ она снова обернулась къ Нагелю и сказала:

— Вотъ Марта и возвращается.

Пауза.

— Слышите, что я говорю?

— Слышу, слышу, — отозвался онъ разсѣянно. Онъ не поднималъ глазъ, а только продолжалъ передвигать полный бокалъ, не отпивая изъ него и все ниже и ниже склоняя голову къ столу.

— Шш… ш!.. — сказала она насмѣшливо. — Вотъ опять играютъ; не правда ли; когда слышишь подобную музыку, то хочется сидѣть на нѣкоторомъ разстояніи, гдѣ-нибудь въ сосѣдней комнатѣ, съ рукой любимаго существа въ своей рукѣ… не такъ ли вы говорили? Кажется, это тотъ самый вальсъ Ланнера, и вотъ, когда Марта придетъ…

Но на этотъ разъ она, повидимому, тотчасъ пожалѣла о своихъ колкихъ словахъ, потому что сразу замолчала, взглядъ ея смягчился, и она нервно поправилась на своемъ стулѣ, усѣвшись поглубже. Онъ все еще сидѣлъ, низко опустивъ голову; она только видѣла, что грудь его дышитъ коротко и нервно. Она встала, взяла свой бокалъ и хотѣла сказать пару дружелюбныхъ словъ на прощанье, чтобы смягчить его боль; и она начала:

— Ну, теперь мнѣ надо итти, — сказала она.

Онъ быстро взглянулъ на нее, всталъ также и взялъ свой бокалъ. Они оба пили молча. Онъ дѣлалъ надъ собой усиліе, чтобы рука его не дрожала; она видѣла, какъ онъ борется съ собою, чтобы сохранить спокойствіе въ лицѣ; и вдругъ этотъ человѣкъ, котораго она только-что хотѣла уничтожитъ, убить своими насмѣшками, сказалъ совершенно равнодушно и въ высшей степени вѣжливо:

— Да, чтобы не забыть, фрейлейнъ: будьте такъ любезны… я, пожалуй, ужъ больше не увижу васъ… Будьте такъ любезны, при случаѣ, когда будете писать своему жениху, напомните ему, пожалуйста, о двухъ сорочкахъ, которыя онъ два года тому назадъ обѣщалъ Минуттѣ. Извините меня, пожалуйста, что я вмѣшиваюсь въ это дѣло, ничуть меня не касающееся, но я это дѣлаю ради Минутты. Я надѣюсь, вы простите мою навязчивость. Упомяните только, что рѣчь идетъ о двухъ шерстяныхъ сорочкахъ; онъ, навѣрное, припомнитъ.

Она стояла пораженная какъ громомъ; открывъ ротъ, смотрѣла она на него, не находя отвѣта, и даже забыла поставить бокалъ на столъ. Это продолжалось цѣлую минуту. Однако она скоро овладѣла собою, бросила ему бѣшеный взглядъ, исполненный всего того возмущенія, которое поднялось въ ней; пара глазъ дала ему уничтожающій отвѣтъ, и затѣмъ она повернулась къ нему спиной и удалилась.