Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский

семь часов утра ему уже нечего было делать в номере. До девяти можно походить по Парижу — черт возьми, он его так еще и не видел!..

Он вышел из отеля и остановился, ослепленный солнечным лучом, прорвавшимся между домом и церковью и легшим на брусчатку улицы золотой дорожкой прямо ему под ноги. И он пошел по этой дорожке. Но в последующую минуту он уже думал о том, как ему повести себя с Савинковым после того, что сегодня случилось.

Последняя встреча с Савинковым была назначена на девять. Федоров, шагая по утренним парижским улицам, тщательно все обдумал и решил в назначенное место для встречи не идти, а вернуться к себе в отель — интересно, что предпримет Савинков? Но если до одиннадцати часов ничего не произойдет, то он сам пойдет к Савинкову. Поезд в Варшаву, на который у него уже был куплен билет, уходил во втором часу дня.

В девять двадцать портье позвал Федорова к телефону, и он сразу узнал голос Савинкова.

— Что случилось? Почему вас нет? — спросил Савинков и приказывающим тоном сразу сказал: — За вами на такси поехала мой секретарь, выходите, пожалуйста, на улицу, ей неудобно заходить в отель.

Не дождавшись ответа, он повесил трубку — очевидно, не хотел слышать возражений.

Люба Деренталь была весела и беспечно щебетала всю дорогу. Узнав, что у Федорова есть жена, она спросила, купил ли он ей подарок.

— Да нет, все не было времени, — ответил Федоров.

— Мы это исправим, сейчас же дайте мне деньги, и, пока вы будете с Борисом Викторовичем завтракать, я привезу подарок, я знаю, что ей надо купить…

Высадив Федорова возле «Трокадеро», Люба поехала покупать подарок.

Савинков был изысканно вежлив и казался удрученным. Он встал, когда Федоров подошел к столу, очень крепко пожал ему руку и, не выпуская ее из своей, начал:

— Я все знаю и страшно огорчен. Но я буду еще более огорчен, если вы не поймете того, что произошло. Разрешите мне объяснить, Андрей Павлович.

Они уселись друг против друга, и Федоров молча ждал.

Савинков все с тем же огорченным видом торопливо закурил.

— Надеюсь, вы заметили, что я сказал «огорчен», а не «возмущен», — сказал он. — Это не попытка преуменьшить возмутительность случившегося. Полковник Павловский… Ах, как невыразимо трудно объяснить все это постороннему человеку! А вам еще труднее все это понять, я уж не говорю — простить. Понимаете, Павловский за меня — без секунды размышления — готов отдать жизнь. И ему все время мерещится, что мне грозит опасность. Час назад он явился ко мне и рассказал все. И отдал вот это… — Савинков положил перед Федоровым два знакомых ему листа. — Если вы захотите, Павловский извинится перед вами. Хотя для него — офицера до мозга костей — сделать это будет невероятно трудно. Но я прикажу, и он сделает. Хотите?

— Мне кажется, вы говорите не о том, совсем не о том, — тихо и очень серьезно сказал Федоров. — Самое печальное состоит в том, что худшие характеристики вашим людям, которые я слышал у нас в Москве, полностью подтвердились. Мелкий авантюризм, мелкий и низкий… Ну скажите, как я должен доложить своим коллегам эту историю? Как истерику офицера до мозга костей? Как?

— По-моему, об этом можно совсем не докладывать, — ответил Савинков. — Главное, что мы провели полезные переговоры.

— Нет, уважаемый Борис Викторович, у нас не принято утаивать что-то от ЦК. Последнее — я обязан задать вам еще один вопрос, всплывший у нас на заседании ЦК, когда обсуждалась возможность контакта с вами.

— Я готов ответить на любой вопрос, — оживился Савинков.

— Знаете, о чем я пожалел сегодня утром? Что у меня нет своего Азефа, который мог бы защитить меня от опасности.

Бледное лицо Савинкова приняло серый оттенок, а в сузившихся глазах его появился тусклый блеск злости.

— Я вас не понимаю, господин Мухин, — не без угрозы сказал он.

— Все вы отлично понимаете, — устало ответил Федоров. — И не мы первые недоумеваем, почему, имея рядом полицейского провокатора Азефа, вы ни разу не попались всерьез в руки полиции, а когда это случилось в Севастополе, вы сумели совершить фантастический побег из тюремной крепости прямо в Румынию.

— И наконец, — подхватил с яростью Савинков, — почему Иван Каляев пошел на эшафот, а я, его сообщник по убийству великого князя, заработал на книжке обо всей это истории? Да?

— Ну, вот видите! — усмехнулся Федоров. — Вы сами все знаете…

— Для меня высший суд — суд партии! — с пафосом воскликнул Савинков. — И этот суд меня оправдал, снял с меня все эти гнусные обвинения. Кстати, и самое последнее обвинение, будто я нарочно, вместо того чтобы по приказу партии казнить Азефа, дал ему возможность бежать.

— Да, у нас был разговор и об этом, — заметил Федоров.

— К сведению вашему и ваших коллег, я оставил эту партию только после того, как с меня официально были сняты все обвинения. А если бы этого не произошло, я пустил бы себе пулю в лоб…

Савинков стал пить кофе, и Федоров увидел, что его рука, державшая чашечку, дрожит — он был крайне разгневан и обижен. Его длинные подпухшие глаза совсем прикрылись, и вдруг по его лицу разлилось выражение страдания. Федоров смотрел на него и думал: «Неужели все это актерство? Тогда в нем пропадает просто великий артист».

Федоров подождал немного и вынул из жилета часы.

— Мне, пожалуй, пора, — сказал он, но встать не торопился, ожидая, что Савинков после всего, что случилось, должен сделать какое-то заявление. Должен! Федоров