Занзибар, или Последняя причина - Альфред Андерш

Около полуночи Франциска проснулась. Она почувствовала, что совершенно не хочет спать, встала, расправила складки своей юбки и принялась расчесывать спутавшиеся во сне волосы. Десять тысяч лир как раз хватит на билет до Мюнхена. За гостиницу уплачено до утра понедельника. В понедельник рано утром я поеду в Мюнхен, одолжу у кого-либо из знакомых немного денег и найду работу — в Мюнхене или по соседству. Правда, я хотела исчезнуть бесследно, но из этого ничего не вышло. Это была романтическая идея. С моими знаниями я сразу же получу в Германии высокооплачиваемую работу и через несколько месяцев уже смогу позволить себе небольшую благоустроенную квартирку, симпатичную маленькую квартирку в Мюнхене. И на что я рассчитывала здесь, в Венеции? Это просто смешно, типичный фальстарт. Она задумалась: остаться в отеле или еще выйти на улицу? Я совершенно не хочу спать, а читать мне нечего, возможно, я еще смогу купить на Пьяцца-Сан-Марко иллюстрированный журнал. В Мюнхене я сразу пойду к врачу, впрочем, это будет еще слишком рано; они могут точно установить, будет ли ребенок, только в том случае, если не наступят очередные месячные. Франциска начала считать и поняла, что в понедельник, или вторник, или среду выяснится, будет у нее менструация или нет, она испугалась, осознав, как скоро все должно решиться; но если окажется, что я жду ребенка, я рожу его; в профессиональном отношении я — высший класс, ни одна фирма не станет чинить мне препятствия, наоборот, они оплатят мне те два месяца, которые я вынужденно буду отсутствовать, я должна буду сразу же оговорить это, а потом у меня будет малыш и благоустроенная квартира, а моего заработка хватит, чтобы нанять кого-нибудь, кто будет присматривать за ребенком, пока я буду на работе, и меня совершенно не волнует, что это будет ребенок от Герберта, мне это все равно, как если бы он был от кого угодно; Германия, конечно, вот решение, попытка скрыться в Италии была абсурдной, теперь конец моим венецианским унижениям; и все-таки она чувствовала, что ее решение вернуться в Германию всего лишь сулило ей облегчение ее участи, в то время как она, покинув «Биффи» и приехав в Венецию и проведя здесь целый день, словно руководствовалась какой-то внутренней необходимостью, была под воздействием мощного импульса, да, внутренняя необходимость — это точное определение, и решение — тоже точное слово, и по сути дела, я больше ценю внутреннюю необходимость и импульс, чем решение проблемы и облегчение, я же знаю, что наступит после решения проблемы: наступит скука; миленькая благоустроенная квартирка, большой заработок, фальшивый порядок и фальшивая чистота, отсутствие идей, отсутствие страсти, даже ребенок не спасет меня от немецкой скуки, от страны без тайн, я не из тех женщин, которые живут только своим ребенком, кроме того, ребенок помешает мне через какое-то время отправиться за границу; работать в Германии он мне не помешает, но получить место за границей мне будет очень трудно, если я приеду с ребенком, но чего я жду от заграницы? Что там все по-другому? Чего я ждала от Италии? Что там есть тайны? Чужие ритуалы или ритуалы чужбины, где ты пытаешься стать своей, чтобы постичь тайны? Я же знаю заграницу, я знаю Италию, это просто глупость, что женщина с такой благополучной профессией, и к тому же полиглот, как я, предается подобным иллюзиям; она вспомнила портье в своей гостинице и портье в «Павоне», а потом в ее памяти внезапно всплыл дом, увиденный вчера вечером по пути из Милана в Венецию, дом при выезде из Вероны, наверное, когда-то он был выкрашен в белый цвет, теперь краска облупилась и свисала грязными лохмотьями. На первом этаже окна были закрыты деревянными ставнями; может быть, квартира на первом этаже свободна? На втором этаже ставни не были заперты, но во всех окнах было темно; вокруг дома виднелась площадка из утрамбованного гравия и земли, стояли шесты, между которыми были протянуты веревки, на них висели несколько рубах и полотенец, мимо дома проходила сельская дорога, просто какая-то проселочная дорога, на которой не было видно ни одной машины, она слабо поблескивала в позднем свете водянистого неба над равниной, и рельсы, пробегавшие неподалеку от дома, напоминали фосфоресцирующие нити, рельсы при выезде из Вероны, вблизи от дома, где не было ни огонька, а ведь там наверняка находились люди, только они не зажигали света, дом напоминал кубик, кубик, состоящий из безутешности, распада и тайной жизни, жизни во тьме, с круглой черепицей на почти плоской крыше, с печными трубами, с которых штукатурка сыпалась прямо на черепицу, пятна сырости протянулись по стенам из голого кирпича, где местами еще свисали лохмотья бело-грязной краски, я всегда интересовалась такими домами, мне хотелось раскрыть их тайну, вся Италия состоит из подобных домов, где люди по вечерам сидят в темноте и хранят свои тайны, свои бедные, горькие, светящиеся тайны, наверное, все это почерпнуто мною из литературы, из неореалистических фильмов, где ощущается очарованность поэзией южного пролетариата, итальянский пролетариат сейчас моден в литературе, но вряд ли он кому-то очень благодарен за это, наверно он хотел бы отказаться от этой поэзии, поэтичности, вероятно, ему даже не очень нравятся фильмы, которые хотя и стремятся изменить его жизнь, но в то же время находятся в плену оптического очарования этой жизни. Она пожала плечами. Ну, все это теперь меня мало касается, я возвращаюсь в Германию.

Расчесав волосы, она отвела глаза от зеркала и обнаружила, что не закрыла ставни, каждый, кто ночью проходил мимо, мог видеть, как я причесываюсь, она тут же подошла к окну и открыла его, чтобы захлопнуть ставни; она посмотрела на почти безлюдную набережную дельи Скьявони, на блеклые круги света, отбрасываемые фонарями, на рассеянный свет, освещавший набережную, на покачивающиеся в темноте лагуны гондолы, на далекие точечки света — фонари на воображаемом горизонте — на набережной острова Ла-Джудекка, какое-то время она наблюдала за проституткой, расхаживавшей взад-вперед у подножья памятника, еще молодой, красивой проституткой с крашеными светлыми волосами; на ней было зеленое пальто. И только потом она заметила того человека из «Павоне», она сразу узнала его, это был маленький черноволосый англичанин, — если он вообще англичанин? — тот самый дьявол, педик, если он вообще педик? — она узнала его, хотя его лицо в тусклом свете фонаря трудно было разглядеть; он стоял внизу, прислонившись к столбу у остановки быстроходных катеров, невысокий, черноволосый, без головного убора, на нем было светло-серое пальто, он совершенно спокойно смотрел вверх, на окно Франциски, и, увидев, что она его заметила, поднял правую руку и махнул ей, этот жест, вне всякого сомнения, означал, что он предлагал ей спуститься к нему. Это был жест, казавшийся совершенно естественным и деловитым, словно некое дружеское внушение, в нем не было ничего злого, как в том взгляде, который он бросал в ее сторону в чайном ресторане «Па-воне», это был простой, обыкновенный взмах руки, без всякого коварства, знак, подаваемый старым знакомым, это был почти жест ангела. Франциска никак не ответила ему, но была так поражена, что забыла про свое намерение закрыть ставни. Она только прикрыла окно, быстро сунула ноги в туфли, накинула пальто, погасила свет и вышла из комнаты. В холле, где оставалось только ночное освещение, ее остановил пожилой ночной портье, сообщивший ей, что здесь, в холле, ее долго ждал некий господин, который время от времени выходил на улицу, но потом всякий раз возвращался. Он сказал портье, что не нужно беспокоить синьору, что в любом случае она еще спустится вниз. «Иностранец, — сказал портье, — человек, у которого есть терпение». В слово «pazienza» он вложил оттенок восхищения. «Он ушел четверть часа назад, потому что я предупредил его, что в двенадцать обязан запереть дверь». Портье прошел вместе с ней к выходу и отпер дверь. Увидев ее стоящей перед входом, незнакомец не спеша подошел к ней.

— Я подумал, что мы могли бы выпить вместе по чашечке кофе, — с улыбкой сказал он по-немецки. Он говорил с легким акцентом, но безупречно. Это был акцент, с которым по-немецки говорят англичане.

Франциска кивнула. Вблизи лицо незнакомца казалось замкнутым и симпатичным — чистый и твердый овал. Его высокие скулы не выпирали, а отличались округлостью. Его глаза показались Франциске холодными, но приятно холодными, где-то в их глубине она почувствовала доброжелательность, тот род доброжелательности, который обычно обращен к детям и животным.

— Какого цвета ваши глаза? — спросила Франциска, потому что при слабом свете фонаря могла разглядеть лишь выражение его глаз, но не их цвет.

— Серые, — ответил он.

— Я так и подумала.

Он на мгновение взял ее под руку, чтобы направить в темный проход возле гостиницы, ведущий к церкви Сан-Дзаккария.