Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран - Александра Ленель-Лавастин

Каков же, с точки зрения Элиаде, наиболее эффективный способ избавиться от «еврейского засилья» в Румынии? Те аргументы, которые он выдвигает против насилия, заслуживают пристального изучения. Насилие нехорошо тем, что оно часто проистекает из комплекса неполноценности, считал Элиаде. Точнее было бы добавить: насилие отражает наличие данного комплекса и открещивается от него тем больше, чем он сильнее. Комплексом неполноценности буквально пропитана каждая строчка Элиаде, посвященная «еврейской психологии». «Мы не так уж непримиримы, потому что мы не ниже их», — писал он, в частности, также по поводу «еврейской проблемы»; эта фраза невольно выдавала глубину съедавших его комплексов[476]. Налицо парадокс, решение которого кроется непосредственно в характере элиадевского национализма. В отличие от национализма Чорана, его центральный элемент — прославление самобытного румынского характера и апология величия Румынии. Добавим также, что тезисы о «многовековой терпимости румынского народа» и о его поразительной способности к ассимиляции, равной которой нет на земле, принадлежат к числу важнейших положений румынского националистического дискурса с XIX в. «Наша вошедшая в поговорку терпимость — признак силы, а не слабости», — замечал Элиаде в мае 1935 г. «Можно ли себе представить, что кто-то может угрожать такой боевой и созидательной расе, как наша? Сама мысль об этом унизительна»[477].

Из всего этого Элиаде сделал два вывода. Первый, как уже говорилось, — о необходимости применения системы квот, введения дискриминации на основании закона. Аргументируя свое мнение, он писал: «Я не понимаю, откуда эти крики об опасности. В чем здесь опасность? В том, что слишком много представителей национальных меньшинств заняли командные посты? Мы их оттуда вытесним при помощи конкуренции, наших собственных возможностей, законов, а при необходимости — и административными мерами»[478]. В свете этой логики он — вполне последовательно — не осудил принятие антисемитских законов правительством Гоги — Кузы в 1937 г. А между тем эти самые законы ставили его друга Михаила Себастьяна в положение изгоя общества. «Себастьян был одним из моих самых близких друзей», — писал Элиаде Шолему в 1972 г.

Второй вывод состоял в своеобразном ультиматуме в адрес национальных меньшинств. Перед вами выбор, сообщал им Элиаде: либо вы вообще перестаете существовать как таковые (вы просто-напросто отказываетесь от своей культурной идентичности, от своего языка), растворяясь в этническом государстве румын; либо вы превращаетесь в граждан второго сорта и становитесь совершенно бесправными. Историк религий резюмировал эти замечательные предложения следующей фразой «Желающие ассимилироваться — добро пожаловать!»[479] Что же до остальных... Таким образом, его позиция совершенно недвусмысленна, в противоположность мнению М. Л. Риккетса, который усматривает в одновременно ассимиляторских и ксенофобских высказываниях историка колебания, в целом свидетельствующие в его пользу[480]. Никакой двусмысленности нет: оба варианта выбора подводят к одному и тому же итогу: формированию этнически однородного государства.

Ту же самую идею Элиаде развивал в статье, название которой — «Бухарест, центр мужественности» — уже само по себе являлось целой программой. В этой статье автор объяснял, что миссия румынской столицы — ассимиляция, но одновременно — «вывод токсических веществ и ликвидация бессильных»[481]. Эти самые токсические вещества опять всплывут на поверхность в 1937 г., когда ученый-легионер обратится к соотечественникам со следующим важным вопросом: «Может ли румынский народ смириться с самым плачевным разложением за всю свою историю, допустить, что его уничтожат нищета и сифилис, покорят евреи, разорвут в клочья чужаки, что он будет деморализован, предан, продан за несколько миллионов лей?»[482]

Элиаде не воспроизводил прямо стереотип еврея, неассимилируемого по определению, во всяком случае, не воспроизводил его целиком. В отличие от Чорана, его юдофобия не стала объектом теоретических разработок, позволяющих говорить о наличии «комплексного» учения — что довольно-таки удивительно для историка религий. Хотя Элиаде не вдавался в подробности относительно психологии евреев, по его мнению, она отличалась заметной спецификой. Элиаде внес свой вклад в определение «еврейского духа». Мы узнаем, например, что «участь евреев» такова, что они постоянно хотят дать доказательство своего существования всеми возможными для человека способами; каждому «на опыте» известно, замечает он, «насколько настоящие евреи чувствительны, взыскательны и принципиальны». Это вызывающее поведение на самом деле является выражением «комплекса неполноценности», отмечает Элиаде в конце любопытной инверсии-проекции. Кроме того, «еврей всегда считает, что перед ним антисемит». То обстоятельство, что они постоянно ощущают себя гонимыми, помогает им выживать — даже когда нетерпимость чужда румынскому «темпераменту», как замечательно демонстрирует «случай» самого Элиаде...[483]

Когда после Второй мировой войны стали появляться обвинения Элиаде в антисемитизме, историк в свое оправдание ссылался на позицию, занятую им в 1934 г. в ходе «дела о предисловии» к роману Михаила Себастьяна «В течение двух тысяч лет». Речь шла, как уже говорилось, о споре, вызванном публикацией вместе с романом глубоко антисемитского предисловия Нае Ионеску. Последний утверждал, что евреи неизменно представляют смертельную угрозу для христианского строя мира. Если евреев преследуют, объяснял философ, так это потому, что «источником и причиной их несчастий являются они сами». Точно так же, добавлял он, переводя проблему в плоскость христианской теологии, Иуда страдает потому, что он Иуда, что он видел Христа и не уверовал в него. В этой связи необходимо напомнить, что антисемитизм Нае Ионеску, считавшегося хорошим знатоком иудаизма, возник еще до его приобщения к Легионерскому движению в 1933 г. На самом деле, как замечает историк Леон Волович, Ионеску уже «показал» в серии статей 1926 г. под общим названием «Кризис иудаизма», что творчество Спинозы, вообще иудейский дух явились первопричиной рокового отклонения путей развития современной культуры в направлении индивидуализма, номинализма и демократии[484].

Вокруг этого предисловия в 1934 г. разгорелась ожесточенная дискуссия, в ходе которой историк дважды брал слово. В очень вежливой форме Элиаде упрекал своего учителя главным образом в том, что тот перенес проблему в теологическую плоскость. Означало ли это, что в 1934 г. «еврейский вопрос» представлялся ему бессмысленным? Ни в коей мере. Ошибка Нае Ионеску, писал он тогда, «носит чисто философский характер»[485]. Да, именно такими словами. Как видим, правда довольно далека от того замечательного портрета, который нарисован в письме Шолему 1972 г. и потом репродуцирован в «Мемуаре II». Там Элиаде предстает в замечательно гордой и смелой позе, как героический защитник своего еврейского друга, один против всех, вызывая «бешеные нападки правой прессы»[486]. Его позиция в этом деле соответствует его общей позиции на данный и последующий моменты. В этом нет ничего удивительного: Элиаде вообще человек исключительно последовательный. В 1934 г. суть его позиции состояла в том, что «еврейский вопрос» следует рассматривать не с теологической или метафизической, а с «социальной» точки зрения. При этом он опирался, как обычно, на наследие специалиста по «еврейской проказе» историка Хасдею, на самого первого из хулиганов поэта Эминеску, а также на философа Василе Конта, прославившегося в 1879 г. трудом «Еврейский вопрос», цель которого состояла в обосновании дискриминации евреев «научными» аргументами. «Антисемитизм этих трех великих румын имел экономическую и этическую природу», подчеркивал Элиаде, полностью разделявший благородную точку зрения, выраженную таким образом.

«Не утверждает ли в своих писаниях наша Церковь, что евреи не могут спастись, потому что они евреи?»[487] Нет, отвечал Элиаде опять-таки по поводу «дела о предисловии», повторяя тезис о вечной вине евреев в ходе особенно изворотливых интерпретаций — и это в тот момент, когда выступления населения против евреев начали быстро усиливаться. Никакой теолог не может претендовать на знание божественного промысла в этом отношении, писал он, выступая, скорее, как арбитр и приверженец «разумного» антисемитизма, стремящийся одинаково дистанцироваться от обоих лагерей. С одной стороны, он оспаривает выдвинутое Нае Ионеску положение о лежащем на всех евреях проклятии: «грех Иуды остается грехом Иуды, а не грехом Израиля, не грехом евреев»; с другой стороны, он выражает сожаление по поводу того, что «понятие антисемитизма обросло конъюнктурными и паразитическими толкованиями», вплоть до того, что «антисемита можно спутать с уличным хулиганом»[488]. В общем, настоящий антисемитизм не означает открытого выражения инстинкта ненависти: он рассматривает «вопрос» спокойно. Однако если образ еврея как врага христианства и представителя народа-богоубийцы Элиаде не интересует, каков же тот отталкивающий образ, на котором основывается его аргументация?