Браво-Два-Ноль - Энди Макнаб

Они продолжали, качественно работая прикладами по моей спине, не забывая голову, ноги и почки.

Я не мог дышать носом. Чтобы закричать, мне пришлось сделать вдох ртом, и поток воздуха коснулся обнажившихся нервных окончаний в сломанных зубах. Я закричал снова и кричал, не останавливаясь.

Все было просто ужасно.

Меня подняли и усадили на стул. Никто не потрудился снова завязать мне глаза, но я все равно сидел опустив голову, не глядя по сторонам. Я старался ни с кем не встречаться взглядом, так как это могло привести к новым побоям. Боли и так было достаточно. Я превратился в один большой бесформенный жалобно стонущий комок, бессильно скорчившийся на стуле. Я начисто лишился способности координировать движения. Мне больше не удавалось держать ноги вместе. Наверное, я стал похож на двойника Динджера.

Наступила длительная тишина.

Все расхаживали вокруг меня, громко шаркая ногами, и я, предоставленный сам себе, размышлял о своей судьбе. Как долго я еще смогу терпеть подобное? Меня прямо здесь забьют ногами до смерти или как?

Опять вздохи и причитания.

— Энди, ну зачем ты так себя ведешь? Ты думаешь, что выполняешь свой долг перед родиной? Твоя родина не желает о тебе знать. В действительности хоть какое-то дело до тебя есть только твоим родственникам, твоим родным. Мы не хотим войны. Ее хотят Буш, Миттеран, Тэтчер, Мейджор. Они сидят в своих уютных кабинетах, им хорошо. А ты здесь. Страдаешь ты, а не они. Им же на тебя наплевать.

Нам пришлось воевать на протяжении многих лет. Наши семьи вынуждены были терпеть лишения. Мы не варвары, это вы пришли к нам с войной. А ты попал в неприятное положение. Почему бы тебе не помочь нам? Ну зачем ты навлекаешь на себя все эти мучения? Почему мы должны вести себя так с тобой?

Я ничего не отвечал, лишь сидел, опустив голову.

Мой план состоял в том, чтобы не сразу перейти к «легенде», потому что в этом случае мне не поверят. Я хотел показать, будто полон решимости не выдавать ничего помимо «большой четверки». Королева, родина, долг и все такое. Я потерплю какое-то время, а затем якобы сломаюсь и выдам свою «легенду».

Мои мучители переговаривались между собой вполголоса, как я предположил, на образованном арабском. Кто-то усердно делал записи.

Если они пишут, это хороший знак, говорящий о том, что никакой лихорадочной спешки нет и ребята не собираются просто выжать из меня все что можно, после чего прикончить. Мне хотелось верить, это свидетельствует о том, что у них есть причина не расстреливать меня. Быть может, существует какой-то приказ относительно того, что пленным надо сохранять жизнь? Эти мысли вселяли чувство безопасности, ощущение того, что все подчиняются какому-то большому начальству. «Да, — соглашалась вторая половина моего сознания, — но при этом ты будешь продвигаться по цепочке все дальше и дальше, и чем дольше это будет продолжаться, тем меньше твои шансы на побег». На первом месте всегда должна стоять мысль о побеге. Нельзя знать наперед, когда подвернется удобный случай, поэтому надо постоянно находиться в готовности. Carpe diem![15] Нужно быть готовым воспользоваться моментом, но чем дольше времени проводишь в плену, тем труднее это становится.

Я подумал о Динджере. У меня не было никаких сомнений относительно того, что он решительно отмел весь этот бред о Тель-Авиве. Динджер будет терпеть, пока сможет, а когда решит, что с него достаточно и больше он не выдержит, он выдаст рассказ о поисково-спасательной группе.

У меня мелькнула мысль, что мне, наверное, стало бы легче, если бы я смог оглядеться вокруг, впитать обстановку. Подняв голову, я открыл глаза. Жалюзи были опущены, но сквозь них пробивались два-три тонких лучика света. В помещении царил полумрак.

Оно оказалось довольно просторным, футов сорок на двадцать. Я сидел в одном конце этого прямоугольника. Дверь я не видел, следовательно, она находилась позади меня. Офицеры сидели напротив, лицом ко мне. Их было человек восемь или девять, и все курили. Под потолком висело марево табачного дыма, тут и там рассеченное солнечным светом, проникающим сквозь жалюзи.

Приблизительно посреди комнаты справа от меня стоял большой письменный стол. На нем стояли два телефонных аппарата и валялись обычные груды бумаг и папок. Кожаное крутящееся кресло с высокой спинкой было пусто. На стене за столом висел невероятно огромный портрет улыбающегося Саддама Хусейна, в берете и при всех медалях. Я предположил, что это кабинет командира части.

На стенах развешаны какие-то приказы и плакаты. В середине линолеум застелен большим персидским ковром, заправленным под стол. Слева, лицом к столу, стоял большой диван, от которого веяло домашним уютом. Вдоль остальных стен расставлены пластмассовые стулья, такие, какие бывают в летних кафе. Мне, как особому гостю, выделили стул с мягким сиденьем.

Опять печальное причмокивание и вздохи. Офицеры переговаривались между собой, словно меня здесь не было, а для них это был совершенно обыкновенный день на службе. Я покрутил головой, и по подбородку потекла кровь, смешанная со слизью. Боль во рту была невыносимая; я не знал, как долго смогу ее терпеть.

Я прикинул различные варианты. Если меня снова начнут бить, скорее всего к вечеру я буду трупом. Пришла пора выкладывать «легенду». Я решил дождаться инициативы со стороны иракцев, после чего начать говорить.

Когда я отказывался отвечать на вопросы, дело было вовсе не в храбрости и патриотизме — это пропагандистская чушь, которую показывают в фильмах о войне. Сейчас же мне пришлось столкнуться с реальностью. Я не мог сразу же выложить свою «легенду». Мне нужно было притвориться, будто ее из меня вырвали. И дело было не в праздной браваде, а в самосохранении. Иногда люди совершают героические поступки, потому что этого требует ситуация, однако такого понятия, как «герой», не существует. Люди, которые лезут напролом под пулями, или полные идиоты, или просто не понимают, что происходит. Сейчас мне предстояло выдать врагам минимальный объем информации, чтобы остаться в живых.

— Энди, вот ты сидишь и молчишь. Мы пытаемся подойти к тебе по-дружески, но нам нужна эта информация. Энди, такое может продолжаться до бесконечности. Вот твой друг — он нам помог, и теперь с ним все в порядке. Он жив, лежит на траве на солнце. А ты здесь, в темноте. В этом нет ничего хорошего ни для тебя, ни для нас. Мы лишь впустую тратим время.

Просто скажи нам то, что мы хотим знать, — и все, на этом настанет конец. С тобой все будет в порядке, мы позаботимся о тебе до самого окончания войны. Быть может, нам даже удастся устроить так, чтобы ты сразу же отправился домой, к родным. Если ты нам поможешь, с этим не возникнет никаких проблем. Выглядишь ты ужасно. У тебя что-то болит? Тебе нужен врач — мы тебе поможем.

Я хотел изобразить то, что я полностью сломлен.

— Хорошо, — хрипло прошептал я, — я больше этого не вынесу. Я вам помогу.

Все присутствующие встрепенулись и посмотрели на меня.

— Я являюсь членом поисково-спасательного группы, которая направлена для розыска летчиков сбитых самолетов.

Обернувшись, офицер, проводивший допрос, переглянулся с остальными. Все подошли ко мне и расселись на крышке стола. Им переводили каждое мое слово.

— Энди, продолжай говорить. Расскажи нам все, что тебе известно о поисково-спасательных группах.

Его голос был приятным и спокойным. Несомненно, он считал, что я раскололся, и это меня полностью устраивало — именно в этом я и хотел его убедить.

— Все мы из различных частей британской армии, — продолжал я, — и нас собрали вместе, потому что у каждого есть медицинский опыт. Никого из группы я не знаю, нас просто собрали вместе. У меня есть медицинское образование, я не солдат. На эту войну я попал случайно, она мне не нужна. Меня полностью устраивало находиться дома, в Великобритании, и работать в военном госпитале. И вдруг меня ни с того ни с сего включили в состав поисково-спасательной группы. Я понятия не имею, что это такое, я медик, вот кто я такой.

Похоже, у меня получалось довольно неплохо. Офицеры начали переговариваться между собой. Очевидно, это совпадало с тем, что они услышали от Динджера.

Вся беда заключается в том, что как только я начал говорить, в моих доспехах появилась трещинка, и теперь я уже должен был говорить и дальше. А если подробностей будет слишком много, я смогу невольно подвести остальных пленных. Распространяться не надо, рассказ должен быть простым и кратким, — в этом случае мне самому будет легче его запомнить. Лучший способ добиться этого — притвориться полным дерьмом. Я ничего не могу вспомнить, потому что я в ужасном состоянии. Мой рассудок не может ни за что ухватиться, я простой тупой солдат, пешка, и даже не могу объяснить, на каком вертолете прилетел. Я лихорадочно размышлял, составляя рассказ и прикидывая, что говорить дальше.