Путь Грифона - Сергей Максимов

Глава 2

Логика действий

1937 год. Июнь – декабрь. Воронеж, Томск

Если бы кто-нибудь услышал разговор Суровцева и Соткина, происходивший три года тому назад на берегу сибирской реки Томи, то теперь он мог бы упрекнуть двух собеседников в глупости и в отсутствии всякой прозорливости и дальновидности.

Первые месяцы тридцать седьмого года внешне были пронизаны энтузиазмом населения, ожиданием перемен к лучшему, надеждами и верой в то, что тяжёлые времена наконец-то заканчиваются. Ничего не предвещало новых больших потрясений и не омрачало трудовые будни.

Год двадцатилетия октябрьского переворота, лучистый от улыбок молодёжи, рокочущий громом прокатных станов, сопровождаемый рокотом первых советских тракторов и гулом беспосадочных перелётов отечественных авиаторов стал окончательно и официально называться годом двадцатилетия Великой Октябрьской социалистической революции. Хотя знаки грядущих, как говорят сейчас, «разборок» были налицо…

Пятого апреля отстранили от должности и арестовали наркома НКВД СССР Генриха Ягоду. Чтобы уже пятнадцатого марта осудить и расстрелять. Наверное, ни у кого в стране, кроме родных и близких этого человека, даже не нашлось слов сожаления и сочувствия применительно к бессрочной и бесславной его кончине. Скорее, наоборот, её тоже восприняли как перемену к лучшему.

Одиннадцатого июня в Москве состоялся, и в тот же день завершился, «судебный процесс антисоветской троцкистской военной организации», руководителем которой оказался один из пяти первых советских маршалов М.Н. Тухачевский. Вместе с «красным Бонапартом» по делу прошли командармы первого ранга И.Э. Якир, И.П. Уборевич. Военачальники рангами ниже: Р.П. Эйдеман, А.И. Корк, Б.П. Фельдман, В.П. Примаков и В.П. Путна.

Большинство населения страны и это событие не посчитало чем-то из ряда вон выходящим и выдающимся. Крестьянство, пережившее раскулачивание, натерпевшееся за двадцать лет советской власти бесчисленное множество издевательств и унижений, лишений и страхов, голода и холода, мора и глада, точно потеряло способность чему-то ещё удивляться. Пролетариат, заново формирующийся из этого крестьянства, благодарный власти даже за малейшее улучшение уровня своей жизни, «целиком и полностью поддерживал линию партии»…

Суды и приговоры не отменили энтузиазма, ожидания перемен, надежд на улучшение жизни. И уж кому совсем не было дела до только что репрессированных, так это заключённым советских тюрем и лагерей. Им хватало своих забот и хлопот… В самом же факте заговора военных мало кто сомневался. В том числе и Суровцев. «Так, действительно, судят только заговорщиков. Быстро, решительно и беспощадно», – сделал свой вывод бывший генерал.

Настоящий ужас, близкий к панике, смертные приговоры ещё вчера уважаемым и влиятельным людям, героям Гражданской войны, вызвали в рядах новой советской элиты. А ведь не так давно наслаждались яркостью поэтических образов Эдуарда Багрицкого, когда дело касалось «бывших»:

Их нежные кости сосала грязь.Над ними захлопывались рвы.И подпись на приговоре виласьСтруей из простреленной головы…О мать революция! Не легкаТрехгранная откровенность штыка.

Разве мог Суровцев когда-нибудь даже подумать, что ему придётся следить за другом детства и юности! Следить с жесткой и прагматичной целью, чтобы выяснить, насколько серьёзен за ним надзор со стороны чекистов или милиции.

Деревянные ворота во двор двухэтажного дома с кирпичным цокольным этажом, где снимал жильё бывший генерал Пепеляев, были распахнуты. Сергей Георгиевич мог беспрепятственно наблюдать, как Анатолий Николаевич сначала спускался по ступеням крутого крыльца, затем шёл через неопрятный, замусоренный двор.

Сердце с болью сжалось, когда он увидел Анатоля ближе. Нельзя было сказать, что друг изменился до неузнаваемости, но двенадцать лет тюрьмы не прошли для него бесследно. Если раньше Анатолия, казалось, распирало от силы и энергии, то теперь в облике белого полководца доминировала сдержанность. Мускулистая фигура его точно сдулась, и армейская выцветшая, перетянутая нешироким ремнём гимнастёрка, в которую он был облачён, сидела на нём чуть мешковато.

Прежде чем Анатоль надел на голову измятую фуражку, Суровцев успел разглядеть, что подстрижен тот, мало того что очень коротко, но и крайне неаккуратно. Поседевшие виски топорщились в стороны. Седеющие жёсткие усы его напоминали щёточку для чистки медных предметов.

Выйдя на улицу, Пепеляев, и правда, точно проверил, не следят ли за ним. Щурясь от яркого утреннего солнца, поочерёдно поглядел в одну и в другую стороны от дома. Бросил взгляд на не чищенные несколько дней сапоги и тронулся в путь. Казалось, и глаза у него тоже потускнели. Фуражка, которую он с кадетских лет носил чуть ли не на затылке, за что постоянно получал нарекания от начальства, носилась теперь тоже совершенно другим образом. Козырек был надвинут на самый нос.

Прежняя офицерская выправка, впрочем, никуда не делась. Шагал Анатолий Николаевич уверенно, совсем не сутулился, несмотря на несчастья и невзгоды, обрушившиеся на его голову за последнее время. Разве что разворот плеч стал менее крут, тогда как раньше сильная, бойцовская грудь точно разводила плечи в стороны и даже чуть назад. Несуразный узелок в его руке, вероятно с обедом, дополнял его нынешний облик.

Распорядок дня Пепеляева, надо полагать, не отличался разнообразием и в другие дни. В половине восьмого он зашёл в районный отдел милиции и почти сразу же вышел. «Отметился», – понял Суровцев. В восемь часов утра Анатоль приступил к работе в столярной мастерской при конном парке Воронежского торга. Здесь в буквальном смысле слова готовили к зиме сани. Всё подворье было уставлено новыми и старыми, отремонтированными и ждущими ремонта розвальнями. Через дыры в заборе производственная территория хорошо просматривалась.

В час дня в мастерской наступил обеденный перерыв. Обедали на рабочем месте. Во дворе для этой цели был сколочен небольшой стол. После обеда кто-то продолжал сидеть за столом, а кто-то, в том числе и Пепеляев, предпочёл прилечь на лавке возле курилки и подремать. В два часа снова приступили к работе.

В пять часов рабочий день закончился, и через пятнадцать минут Анатолий Николаевич второй раз за день отметился в районном отделе милиции. Он равнодушно прошёл мимо пивной, из чего Суровцев справедливо заключил, что его друг по-прежнему не подвержен дурным привычкам. Пройдя питейное заведение, Пепеляев целенаправленно шёл в сторону снимаемой им квартиры.

В прежние времена Сергей Георгиевич, не мудрствуя лукаво, взял бы извозчика и, догнав друга, просто пригласил его с ним проехаться. Но частные извозчики, как класс, к тысяча девятьсот тридцать седьмому году в Советском Союзе перестали существовать. Не оставалось ничего другого, кроме как отправиться вслед за Пепеляевым пешком по другой стороне улицы. Догнать, не привлекая к себе внимания, нечего было и думать, а потому Суровцеву не оставалось ничего другого, как не спеша следовать за Анатолем в отдалении. Выручило то, что друг по пути решил зайти в какой-то магазинчик.

Суровцев не торопясь перешёл улицу. Теперь нужно было только дождаться, когда генерал выйдет из магазина. Он и вышел, после того как приобрёл буханку чёрного хлеба. Догнав его и зайдя сзади с правой стороны, Суровцев на ходу сжал в рукопожатии ладонь Пепеляева. Анатолий Николаевич не успел никак отреагировать. Суровцев, не отпуская его руки, пошёл рядом.

– Здравствуй, родной. Не останавливайся, – подталкивая свободной рукой друга в спину, тихо говорил он. – Обниматься и радоваться потом… В записке адрес, по которому я остановился. Как стемнеет – жду. Личность ты здесь популярная. Так что к тебе не пойдём, – закончил он и высвободил из рукопожатия руку.

Тюремный и ссыльный опыт не прошёл для Пепеляева напрасно. В другое время он бросился бы к другу и наверняка уже тряс бы его в своих объятиях. Сейчас же он молча взял из ладони Суровцева записку и, даже почти не обернувшись, внешне неторопливо продолжил свой путь, оставляя после себя шлейф запаха свежих древесных стружек.

Вечерняя тишина нарушалась только гудками маневрового паровоза на расположенной вблизи железнодорожной станции. Суровцев встретил Пепеляева прямо у калитки дома. Ещё раз, молча, обменялись рукопожатиями. На этот раз крепко обнялись. Постояли, не разжимая объятий. Пошли в глубь двора двухэтажного особняка, поделённого на множество коммунальных квартир.

Вошли в низкую стайку в дальнем углу двора, в которой предприимчивый хозяин оборудовал что-то вроде флигеля. Точнее, что-то вроде частной гостиницы. Но, не в пример флигелю или гостиничному номеру, помещение было тесным и низким, с единственным маленьким окошечком в сторону такого же маленького огородика. Пол в этом убежище оказался деревянным, застеленным плетёнными из ветоши половичками. Дверь и окно были занавешены не пропускающим свет брезентом. Всё убранство составляли стол, несколько табуреток и аккуратно заправленная, с подушкой в белоснежной наволочке, железная кровать. Стены каморки были оклеены агитационными плакатами с изображением орущих и к чему-то призывающих людей. На столе одинокая бутылка водки. Консервы, хлеб, свежая зелень.