Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

Серафима Ивановна вместе со служанкой удалилась на кухню, а Мария села в легкое плетеное кресло и, немного помявшись, произнесла:

— Я должна вас предупредить… чтоб не вышло никакого конфуза… к двум часам ожидаем еще гостей.

— Вот как? И кого же, если не секрет?

— Несколько молодых французов из посольства.

Лермонтов поморщился.

— Опять этот Барант!

Он имел в виду Эрнеста де Баранта — сына французского посланника в России. Тот на всех балах недвусмысленно ухаживал за княгиней Щербатовой и, по слухам, собирался сделать ей предложение.

— Вы ревнуете, Михаил Юрьевич?

Поэт пожал плечами.

— Нет, пожалуй. Оттого что не вижу в нем соперника.

— В самом деле?

— Вам не может нравиться этот хлыщ. Он фат и позер. Насколько его папаша, господин посланник, образован, умен и приятен в общении, что невольно удивляешься, как это он воспитал такого болвана.

Мария возразила:

— Вы несправедливы к Эрнесту. Просто он еще петушок — кукарекает, хорохорится. Повзрослеет и поумнеет.

— Ну, надейтесь, надейтесь. — Михаил задумался. — Тогда, может, я некстати? Может, мне уехать?

— Глупости какие! Я, наоборот, очень рада вашему визиту, не так скучно будет с этими господами.

— А зачем тогда их позвали?

— Они сами напросились. Отказать было неловко.

— Отказать неловко, а терпеть их присутствие ловко. Впрочем, это не мое дело. Вам виднее.

— Ну, не дуйтесь, Михаил Юрьевич. Вы же знаете, как хорошо я к вам отношусь. Пусть Эрнест завидует. — Она посмотрела на него с некоторым вызовом.

Лермонтов воспрянул духом.

— Хорошо! — Он наклонился и поцеловал ей руку. — Вы меня утешили.

Де Барант появился вместе с приятелями ближе к обеду. Первого друга звали Жюльен — с волосами до плеч и повадками гомосексуалиста, а второго — Марк, его отличала преувеличенная веселость, говорливость, шумливость — было впечатление, что он нанюхался какого-то наркотического вещества. Все трое раскланялись с Лермонтовым. Эрнест сказал по-французски:

— Поэт нас опередил.

Михаил усмехнулся.

— В нашей стране зевать не рекомендуется: только зазевался — или обобрали, или зарезали.

Марк захохотал и захлопал в ладоши от восторга.

— Как точно подмечено! Надо записать.

Де Барант хмыкнул.

— Вы не любите свою родину?

— Отчего же, люблю.

— И при этом отзываетесь о ней так нелестно?

— Просто я знаю все ее пороки. А любовь к родине заключается вовсе не в том, чтобы делать вид, что пороков нет, а наоборот, чтобы прямо говорить о них и стараться преодолевать.

Сдвинув брови, Жюльен обратился к Марку:

— Как-то мудрено. Ты в этой тираде что-нибудь понял?

— Ах, любовь моя, не старайся вникать в философские рассуждения. Ты для них не создан, — Марк погладил друга по ухоженной руке.

— Давайте лучше выпьем? — предложил Лермонтов. — Потому что иначе мы так и будем бессмысленно пикироваться. Есть ли, Мария Алексеевна, в вашем доме водка?

Княгиня кивнула.

— Как не быть? Держим для гостей-мужчин. Я сейчас распоряжусь. — Она вышла.

Глядя вслед вдове, сын французского посланника поцокал языком.

— Прелесть, прелесть. Настоящая русская красавица.

— А по мне, так француженки лучше, — возразил Марк.

— Ты бы вообще молчал со своими вкусами, — бросил Эрнест.

— Ты на что намекаешь?

— Да на то, что все и так знают. А насчет француженок я могу сказать: нет у них русской душевности и открытости, только деньги на уме. Если бы не отец, я сделал бы Мари предложение.

Лермонтов не понял.

— Господин посланник будет возражать?

— Он большой патриот. И считает, что в чужих странах можно крутить романы, но не жениться.

— Значит, вы со Щербатовой крутите роман?

— Так же, как и вы, мсье поэт.

— У меня на нее серьезные виды. И никто мне не запретит на ней жениться.

Де Барант покраснел:

— Я прошу вас не шутить на мой счет…

— И не думал вовсе, — округлил глаза Михаил.

— …и не задевать мою честь. Я сумею за нее постоять.

— Ах, Эрнесто, славный мой, перестань сердиться, — попросил друга Марк. — Злость тебе не идет. Правда, Жюль?

— Не идет, — согласился тот и совсем по-женски поправил волосы. — Потому как от злости разливается желчь. Бывший мой дружок Пьер Фондю — помнишь его, Марк? — умер от разрыва желчного пузыря. Это было ужасно! Я так плакал!

— Кретины, — выругался Эрнест.

В этот момент появилась княгиня в сопровождении девушки, которая несла поднос, где стояли хрустальный графинчик, четыре рюмки и чашка с малосольными корнишонами.

— Поставь, Липочка, и можешь идти.

Как гостеприимная хозяйка Мария разлила сама. Марк спросил по-французски:

— Мадам не составит нам компанию?

Она, улыбнувшись, покачала отрицательно головой.

— Нет, мсье, я не пью водки. За обедом только наливочку как аперитив.

— Что ж, тогда мы выпьем за ваше здоровье. Жюль, ты закусывай, мой хороший. А не то тебя опять развезет, как в прошлый раз.

— Знаю, знаю, не маленький.

Выпив водки, Лермонтов не угомонился, а наоборот, стал цеплять де Баранта и его дружков еще больше. За обедом ехидно сказал:

— Господам из Франции, видимо, наша еда не по нутру. Им, поди, устриц подавай и жаркое из лягушачьих лапок? А от щей и каш с черным хлебом может прошибить несварение, говоря по-русски, понос?

— Как не стыдно, Михаил Юрьевич! — упрекнула Мария.

— Qu’est-ce que c’est «le ponos»?[48] — спросил Жюльен.

Михаил невозмутимо ответил по-русски:

— Это то, что у тебя в голове, дурень, но в России может хлестать с обратной стороны.

Серафима Ивановна, хохоча, умоляла корнета прекратить неприличные шутки. У Эрнеста вытянулось лицо.

— Мсье поэт пользуется тем, что наши познания в русском языке недостаточно глубоки, и, по-видимому, смеется над нами? Это не слишком порядочно с его стороны.

— Что вы, что вы, — нарочито оправдывался Лермонтов по-французски, — я и не думал затрагивать вашу честь. — Затем переходил на русский: — Невозможно затронуть то, чего нет. — И опять по-французски: — Ваши подозрения ни на чем не основаны.

Де Барант не поверил.

— Я подозреваю, что насмешка все же прозвучала. И жалею, что в России запрещены дуэли.

Лермонтов взглянул на него с презрением.

— Неужели мсье меня бы вызвал?

— Несомненно.

— Так попробуйте. Нет в России такого закона, который нельзя было бы нарушить.

— Ах, оставьте эти глупые ссоры, господа, — самым решительным образом заявила Серафима Ивановна. — А тем более у меня в доме. Михаил Юрьевич, очень вас прошу соблюдать приличия.