Безутешная плоть - Цици Дангарембга

всем, что говорила Трейси, не проявив грубости, не выказав обиды, ты поспособствовала перемене в жизни. Ты объясняешь улучшение положения первым обедом в холле больницы. Именно тогда вдова Райли, пусть и полоумная, открыла тебе, как меняется восприятие, в том числе у таких, как ты. Дала трещину самооценка, и через нее ты начала медленно дрейфовать от смиренности, для которой, как тебе думалось, ты рождена и на которую обречена. Оставаясь одна в комнате, ты тихо смеешься, вспоминая, как старушка принимала тебя за собственную дочь. Развивающиеся отношения с белым немецким зятем еще больше усиливают внезапный оптимизм.

Ты с удовлетворением отмечаешь, что в доме кузины ты единственная, кто испытывает такую уверенность. Май Така приходит на кухню в понедельник, прилагая усилия, чтобы казаться благодарной за поход в кино. Жалкий спектакль как на ладони, и Ньяша быстро вытягивает из служанки, что да, вечером после кино она сидела с маленьким Такой и, к его восторгу, демонстрировала ему проделки Ананси. Однако вмешался Сайленс, который запретил Май Таке забивать мальчику голову иностранной чепухой. На следующий день он взял Таку с собой. С тех пор Май Така их не видела и сошла бы с ума, если бы не получила весточку от невестки, чей сын работает через несколько улиц, что Сайленс привел мальчика к его бабушке, но поскольку денег на него не дал, Май Таке, если она хочет, чтобы мальчик учился дальше, придется внести солидный школьный взнос, а еще заплатить за его метрику. Сам Сайленс домой не вернулся, и она подозревает, что он провел все это время в объятиях четырнадцатилетней любовницы. Май Така заявляет, что испытывает облегчение от того, что ее не избили, и благодарит Бога за такое завуалированное благо, что муж, похоже, сгинул. Под конец она жалеет лишь о том, что не отвела сына к своей матери, но философски заключает: тут мало что можно сделать; ведь ребенок, если отец известен, принадлежит семье по отцовской линии. Забота о Май Таке добавляет Ньяше хлопот, которых у нее и без того хватает с семинаром и в семье.

Ты же, наполненная внутренним спокойствием, брызжешь энергией. Но направить внезапные жизненные силы особо некуда. Когда семья укладывается спать, ты начинаешь смотреть в ночь. Надеясь наткнуться на полезные таблицы, листаешь детскую энциклопедию, которую Ньяша и Леон купили детям, но она на немецком, и речь в ней идет исключительно о Северном полушарии. Когда об этом узнает двоюродный зять, он вспоминает старых «Птиц Африки», которых купил еще в Кении. Он ищет книгу несколько дней, и, когда наконец находит, ты часами сидишь на балкончике с книгой и биноклем, карандашом отмечая фотографии с изображением птиц, прилетающих в сад родственников. По утрам ты просыпаешься раньше обычного и тихо, тоненько подпеваешь щебечущему скворцу с бирюзовой грудкой, сидящему на чешуйчатой анноне у гаража. Потом бежишь в сад, проверяя, удастся ли тебе узнать других членов пернатой компании, и когда дело сделано, возвращаешься и делаешь себе кофе.

– Мангванани[37], Майгуру! Марара хере?[38] – хором кричат Анесу и Панаше, когда ты однажды утром заходишь на кухню вскоре после похода в кино.

Ты переступаешь через блестящих червей на полу, берешь бутылку фильтрованной воды и выливаешь ее в чайник.

– Панаше, ради бога, поторопись, – ругается Ньяша на сына, сделав вид, что не услышала, как ты поздоровалась.

Племянник смотрит на мать, вид у которой день ото дня все более измученный.

О чем-то задумавшись, Анесу глотает ложку каши.

– У тебя ведь бывает, что болит живот? – через минуту спрашивает она брата и пристально на него смотрит.

У Панаше на краешке века нависает капля, скоро она падает.

– И сейчас болит, правда? – продолжает Анесу. – Ведь болит?

Панаше заливается слезами.

Анесу с упреком поворачивается к матери:

– Вот видишь, что бывает, когда ты утром на него кричишь. Именно из-за этого. От этого болит живот.

– Я не кричала, – лаконично отвечает Ньяша, вскрывая пакет с красными сосисками, которые хочет дать детям с собой.

– Нет, кричала, мама, – упорно твердит Анесу. – Поэтому он не завязал шнурки.

– Знаешь, юная леди, и ты тоже, Панаше, поторапливайтесь, – приказывает Ньяша. – Я завяжу ему шнурки, когда он доест. Ему надо позавтракать.

Анесу пытается пристроить ложку на краю тарелки так, чтобы та удерживала равновесие.

– Это только из-за того, что он боится. – Она берет еще ложку каши. – Раньше он их завязывал. Он просто не хочет сегодня в школу. Поэтому не помнит, как это делать. Он не хочет, чтобы у него болел живот. Мама, из-за учительницы тоже болит живот, потому что она все время бьет детей.

Кузина кладет на красную сосиску салфетку и заворачивает ее в пищевую пленку с таким видом, как будто слишком поглощена этим занятием, чтобы слушать. Через секунду она, потрясенная, кладет бутерброд на стол.

– Бьет? Малышей?

– В Германии это незаконно, – говорит двоюродный зять.

Похоже, кузина вот-вот разрыдается, и ты опять перестаешь ее понимать. Рыдать (или почти рыдать) в присутствии первоклашки – тошнотворное проявление жуткого женского естества. Тебе совершенно не хочется тратить энергию на сострадание по поводу мелких телесных наказаний. Женщин Зимбабве такое не пугает. А вот твоя кузина, пожив сначала в Англии, а затем в Европе, ослабела. Защита диплома по политологии в Лондонской экономической школе, потом еще одного режиссерского в Гамбурге, возвращение в Зимбабве, где никому не нужны ни ее дипломы, ни она сама со своими дипломами, – все только усилило ее странности. Зимбабвийские женщины, напоминаешь ты себе, умеют отгонять то, что нужно отогнать. Они кричат от горя и катаются по земле. Идут на войну. Глушат пациентов успокоительными, чтобы выдвинуться. И у них получается. А если нет, зимбабвийка просто переключается на другое. Голова вот-вот лопнет от мыслей, ты рада, что встреча с Трейси и ее результат – спокойствие – доказывают, что ты настоящая зимбабвийка. Ты подавляешь позыв жалости к кузине, которая, несмотря на все образование и идеалы, никогда ничего не добьется. Ньяша не отсюда. Как и ее муж, она симпатичный импортный товар. Впервые в жизни ты чувствуешь себя на