Истоки - Ярослав Кратохвил

Мельч погрузился в изучение своих карт, расправив их веером, причем рассеянно цедил сквозь зубы:

— Да… А людям читать не давайте! Народ — что стадо овец… за всяким бараном побежит. Дома у них — семьи, имущество… Нельзя… ставить на карту национальное имущество. Национальное богатство — основа… национальной свободы…

Бауэр отказался играть, и Грдличка пригласил Шестака. Однако не отпустил он и Бауэра, когда тот собрался уходить. Для него велели принести чаю с белым хлебом.

Вурм скоро вошел в азарт; Бауэр молча заглядывал ему в карты, а сам думал, что, пожалуй, все-таки надо было уйти.

Так он против воли досидел до тех пор, пока не вернулся старый Кршиж. Гох уклонился от вторичной встречи с Бауэром — он прямо прошел в соседнюю комнату. Во всем поведении Кршижа читались демонстративное безучастие и враждебная бесцеремонность. Он разделся, словно был один в комнате, и улегся спать.

Тут только Бауэр, смущенно извинившись, поднялся. Никто его больше и не удерживал. Грдличка, увлеченный игрой, с неискренней слащавостью просил его заходить еще. Но когда Бауэр стал собирать газеты, которыми успели завладеть младшие офицеры, Вурм крикнул:

— Оставьте их у нас!

А Мельч, не отрываясь от карт, бездумно бросил:

— И если еще получите — приносите…

Но тут на угловой койке подскочила, будто ужаленная, лысая голова Кршижа.

— Сюда не носите, я не желаю! — брякнул он враждебно.

Мельч и Вурм расхохотались. Вурм к тому же еще ободряюще подмигнул Бауэру и двум молодым нахмурившимся офицерам.

— А я желаю! — воскликнул он. — Я — за свободу! Пусть борется за нее, у кого смелости хватает. Ах, отче, почему бы нам и не перенять чешский образ мыслей!; Я — «за».

— А мне это надо читать по долгу службы, — добавил Мельч, усмехаясь искреннему негодованию Кршижа.

Бауэр холодно улыбнулся. Когда он выходил, в кухне гремели посудой.

За углом дома — уже в темноте — его догнали двое молодых кадетов, мало ему знакомых. Запыхавшись, они просили Бауэра обязательно принести им новые газеты; о Кршиже и вообще обо всех старших они говорили с гневом и презрением.

Группу Гавла, с Завадилом в центре, Бауэр застал еще в сборе. Они сидели в углу двора и строили планы на ближайшие дни. Как только Бауэр, разочарованный до глубины души офицерами, подсел к этим отныне единственным своим единомышленникам, на небе заиграло бледное зарево, бросив отблеск на их лица.

— Пожар! — крикнул Гавел.

Через минуту все были в воротах. Опустел и коровник. Силуэты пленных вырисовывались в темноте на поленницах, на крыше пристройки. С крыши, на фоне озаренного неба, были видны косматые очертания кустов и рощи.

Горело, по меньшей мере, в двух местах.

Гавел заговорил первым.

— Вот тебе и «гей, славяне», — вздохнул он и плюнул.

— Кто это? Зачем?

Ошеломление лишило их дара речи.

40

Пленные чехи, которые больше всех переругивались с добродушными и неуклюжими русскими солдатами, когда их поднимали по утрам, а потом неохотно плелись в хвосте колонны, в то утро были на ногах первыми и двинулись в поле впереди всех. Гавел и Райныш стали как бы ядром оживленной кучки. Надежды на успех невольно прорывались в их разговорах. Надежда порождала множество вопросов, на которые добродушный конвойный отвечал шуткой:

— Все будет, и смерть будет. Будут когда-нибудь вам и деньги. Пишут ведь мастера-счетоводы! В конторах-то все записывают, как и на небе записывают наши грехи.

Часть пленных осталась у паровой молотилки возле ворохов свежеобмолоченной соломы; дымок молотилки поднимался над росистыми купами вишневого сада, смешиваясь с утренним туманом. Остальные пленные, и чехи в их числе, двинулись дальше. На ржаном поле ждала погрузки вереница господских и крестьянских телег. Кучка мужиков брела к соседней полосе сжатого овса.

Общая тайна и вера в успех подхлестывали энергию чехов. Работали весело, шутки так и сыпались. Гавел и Цагашек, переглянувшись, незаметно стали справа и слева от Гофбауэра и такой задали темп, что тщедушный немец совсем выбился из сил. А они еще подгоняли его, крича:

— Форвертс, форвертс!

На все протесты изнемогающего Гофбауэра они отвечали лицемерным удивленьем:

— В чем дело? Мы не виноваты, что война и что в плену такие порядки!

Чехи помирали со смеху.

Перед обедом приехал на поле Юлиан Антонович, и это отчасти спутало их планы. Однако все твердо стояли на том, что дело надо сохранить в тайне от прочих пленных.

После обеда Гавел и Райныш вдруг оставили работу и без всяких объяснений пустились через поле ко двору. На крики пораженного солдата-мордвина они лишь прибавили шагу, пряча смех в груди. Их товарищи обступили мордвина, стараясь уговорить его не волноваться.

Они, однако, не могли рассеять любопытства и подозрительности непосвященных, — необычность происходящего обострила их догадливость.

Какой-то русин подошел к кучке чехов, успокаивавших мордвина, и вдруг крикнул, как на пожаре:

— За деньгами пошли!

Тогда чехи тотчас вернулись к работе. На прямые вопросы они отвечали упорным молчанием, чем только усиливали подозрение остальных. В конце концов тлеющее предположение вспыхнуло ярким пламенем уверенности:

— Чехам деньги выдают!

Ефрейтор Клаус, бросив работу, быстрыми шагами подошел к группке, среди которой находился перетрусивший Воточка: Клаус и Воточка были из одного полка. Клаус решительно и прямо спросил — так ли это, но никто ему не ответил. Клаус вспыхнул:

— Это свинство так делать!

Слова эти пробили брешь в деланной невозмутимости чехов:

— А кому какое дело? Ага, теперь небось и чехи немцам пригодились! Каждый о себе думает!

Немцы сообразили, что придется им самим хлопотать о себе, и Гофбауэр, взявшись за дело, начал наспех собирать голоса для выбора своей депутации. Тогда чехи разом смолкли; поглядывая на суетящихся немцев, они ухмылялись торжествующе и злорадно.

Юлиан Антонович после обеда всегда заглядывал в контору, где весь день работал Орбан. Контора, как все подобные ей, пропахла старыми пыльными бумагами, табаком и коровником.

Гавел вошел в контору первым и первым же самоуверенно поздоровался по-русски:

— Здравствуйте!

Лишь после этого Райныш вежливо произнес:

— Guten Tag! [150]

Юлиан Антонович с удивлением воззрился на обоих и, помолчав, грубо бросил:

— Чего притащились? Was ist? [151]

Вперед выступил Райныш, бегло говоривший по-немецки. Он сказал, что пришли они по поручению своих товарищей и покорнейше просят выплатить им заработанные деньги, хоть частично… Дело в том, что деньги сейчас им очень нужны…

Выражение лица у Юлиана Антоновича было такое, что Райныш сбился и замолчал.

Управляющий смерил пленных изумленным взглядом и глубоко вздохнул:

— Черти! Вот черти!

Наступило молчание. Потом заговорил Юлиан Антонович — вернее, закричал:

— Nu? Was wollen sie? [152]

Гавел отодвинул Райныша и, выступив вперед, попытался, как умел, объяснить суть дела.

— Ваше благороди, гаспадин! — сказал он. — Мы чехи. Мы пришли просить. Нада деньги. На национальны дань.

Юлиан Антонович откинулся в кресле и скрестил руки на груди.

— Вот черти дерзкие! — И заорал: — Какие еще чехи? А? Я знаю только пленных! Пойманных злодеев! Врагов русского царя! Которых царь кормит, неизвестно за что!

Он выждал, с минуту и обратился к Райнышу:

— Und was wollen sie noch? [153]

— Заработок, — коротко ответил за Райныша Гавел.

Тогда Юлиан Антонович тяжело поднялся и велел Орбану, который уткнулся в какую-то бухгалтерскую книгу:

— Позовите людей!

Едва Орбан вышел, Юлиан Антонович приблизился вплотную к депутации.

— Вон! — взревел он. — Мне с вами, сволочь, говорить не о чем! С вами, банда паршивая, я договоров не заключал! Чехи… Лентяи! Бунтовщики! С вами военное начальство поговорит!

— Наши деньги не у военного начальства…

От такой наглости Юлиан Антонович даже задохнулся. Переведя дух, он оглушительно рявкнул по-немецки:

— Хватит! Вы ушли с работы! Я вас велю под арест посадить! Воры!

Здесь ему пришлось снова хлебнуть воздуху.

— Они воображают, я буду их даром кормить! Приварок давать — мясом, горохом, кашей! Из своего кармана! Раскармливать лодырей! А кто их на зиму оденет — я или господь бог?..

Орбан, вернувшись в эту минуту с каким-то перепуганным человеком, многозначительно оставил дверь открытой. И Райныш своевременно вышел в эту дверь. Гавел — за ним.

Все это произошло так быстро и так для Гавла непонятно, что он, догоняя Райныша, все хватал его за рукав и спрашивал: