Нефть - Марина Юденич

— Когда-то, в добрые старые времена, я писала таких по пять за ночь — главное было поутру не перепутать, какой — для какого клиента.

— То есть ты не видишь за всем этим ничего серьезного?

Она внимательно смотрит мне в глаза, и я понимаю, что именно должна сейчас сказать, и вообще — ради чего затеяна все эта экскурсия от Кандинского к Босху?

И я говорю с отчетливыми успокоительными нотками в голосе, потому что все должны сейчас поверить в то, что моя задача — успокоить старую приятельницу, которой — чего не случается со скучающими сорокалетними женщинами — мерещится по углам разная чертовщина. От государственного переворота. До собственного убийства.

— Абсолютно. Ну, решил Леня поиграть в политику. Раньше — лет десять назад — они, помнишь, играли в шпионов, теперь — в президентов. Еще — говорят — собираются лететь в космос. У них ведь не было детства, в котором можно все, зато потом появились деньги, за которые можно все.

— Ты мой ангел-хранитель, врачеватель и успокоитель, — ласково говорит Лиза и крепко обнимает меня за шею.

— Теперь едем в салон, какой-нибудь твой. С хорошим, к примеру, массажистом, — шепчет она мне в ухо.

И я немедленно отзываюсь с искренней — действительно! — готовностью.

— А для завершения врачевания давай-ка я отвезу тебя в одно укромное местечко, где нас сначала обмажут мерзкой водорослевой грязью, потом пропарят в этом вареве минут сорок, потом отмоют, отмассируют. И будет нам счастье. И так, в обнимку, мы выходим из библиотеки, оставляя недопитый кофе и секретный документ, регламентирующий превращение Лемеха в Сороса.

«Что это?» — рука Мадлен, рука пожилой, не слишком здоровой женщины, с отчетливо выступающими набухшими узловатыми венами, уже которую секунду раскачивалась перед лицом Стива. Дон держался чуть дальше, но зато его лица почти касался газетный лист, колеблющийся в нетвердой руке Мадлен. Щеки ее пылали. Такого гнева госсекретаря США ни одному из них не приходилось еще наблюдать ни разу. И это было страшно. Правда, страшно. Как будто она могла легко отшлепать обоих той самой газетой, как нашкодивших котят, или просто ударить, дать пощечину. Все это было, конечно, бредом. Но страх почему-то сублимировался именно в эти бредовые образы. Стив ощутил, как медленно и мерзко прилипает к спине сорочка, пропитываясь холодным потом. В руке у Мадлен была британская газета Observer от пятого мая, а в ней — они знали его наизусть — короткое интервью генерала Коржакова, впервые открыто заявившего о намерении Кремля отложить проведение президентских выборов в России, дабы избежать беспорядков, которые неминуемо последуют при любом их исходе. По словам Коржакова, в случае победы Бориса Ельцина радикальная оппозиция не признает результаты выборов, заявит, что они фальсифицированы, и выйдет на улицу; если же победит Зюганов, те же самые люди не позволят ему проводить умеренную политику, а это будет опять-таки чревато драматическими конфликтами.

Тон редакционного комментария можно было сформулировать емко и кратко: «с пониманием». Иными словами, британцы явно давали понять, что смуте и крови предпочтут некоторое еще — пусть и не слишком легитимное — пребывание Ельцина в Кремле.

— Я хочу знать, что это? — Мадлен по-прежнему не опускала руки.

— Это может быть исключительно личная инициатива Коржакова… — голос Стива звучал не слишком уверенно, и Мадлен немедленно уловила это. Слава богу, она опустила руку, швырнула газету на стол и тяжело опустилась в глубокое стеганое кресло, запрокинув голову и прикрыв глаза. Стив знал — Лиз только что под большим секретом сообщила ему — давление Мадлен очень высокое. Очень. Ни один врач, узнай он о цифрах ее артериального давления, ни минуты не оставил бы ее в служебном кабинете. Но она ничего и слышать не хотела о враче. Мадлен заговорила очень тихо, но Стиву казалось, что лучше бы она кричала — тогда, по крайней мере, возникало бы ощущение, что она полна сил. Так — было еще хуже.

— Он никогда не посмел бы сказать ничего такого, не получи согласия Ельцина. А Ельцин… Ельцин никогда не разрешил бы ему выступать на страницах международной прессы, если бы не сделал ставку. Не определился. Я, между прочим, после такого. сделала бы то же самое.

Не открывая глаз, Мадлен пошарила рукой по столу и безошибочно — разумеется, потому что прочитана была бумага не один десяток раз — извлекла из вороха листов — один.

— Как ты на днях называл этот беспомощный лепет, Стив? Ультиматум? Ну что ж, читай. Учись, малыш, писать ультиматумы, хотя не дай бог тебе когда-нибудь применить эту науку на деле.

— Мы знакомы с содержанием этого документа, — Дон попытался избежать публичной экзекуции приятеля.

— С этим документом надо знакомиться бесконечно, эту чертову бумажку нужно зачитать до дыр, чтобы никогда — слышишь меня, Дон? — никогда не повторить такой ошибки.

— Какой ошибки, мэм? — Стив был расстроен и напуган, но даже в таком состоянии он должен был все понимать правильно, чтобы потом не ошибиться в очередном анализе.

— Поверить, что горстка русских уголовников и мелких жуликов сможет вдруг осмелеть и консолидироваться настолько, чтобы предъявить ультиматум президенту Ельцину. Этому разъяренному несокрушимому медведю. Знаешь, Стив, когда я прочла этот «ультиматум», и даже прежде, когда мне доложили, что никакого «ультиматума» он не принял и ни с кем из них лично встречаться не пожелал. И этот жалкий документ с усмешкой — я уверена, что с усмешкой! — заслушал управляющий делами Кремля. Человек, в компетенцию которого входит ремонт крыш и уборка кремлевских площадей…

— Ну, полномочия Бородина…

— Не смей перебивать меня, Дон. Я не хуже тебя знаю возможности Бородина, но сейчас речь идет о его официальных полномочиях. Так вот, человек с такими официальными полномочиями выслушал — как вы там говорили — «наших ребят», «нашу третью силу», финансовую элиту России, тех, кого мы через пару лет видели в самых высоких кабинетах Кремля — с усмешкой, а потом просто назвал цифры. Кто и сколько. Кто и сколько должен внести в предвыборный фонд Ельцина. В этом случае — Борис Николаевич рассмотрит предложения, изложенные в документе. Потом. После победы. И они простились и молча ушли. Ожидать своей участи. И я спросила себя, да кто же они? Мы отбирали их по крупицам, люди в Москве, обученные нами на деньги наших налогоплательщиков, — исследовали и вступали в длительные контакты, проводили эксперименты и тренинги, им — как любящие матери в многодетных семьях — подкладывали в тарелки лучшие куски, чтобы они росли сильными и выносливыми. В результате — нам называли имена. И эти имена оказывались в моей папке. Потом ее стал пополнять Стив, я надеялась, что работа окажется еще более качественной. Папка росла. У нас был резерв. Мы знали, кто придет к реальной власти в России, после формального избрания президента, и потом — когда его не станет, кто-то из тех же, отобранных нами, ребят займет кабинет в Кремле. И я полагала, что все идет по плану, по твоему плану, Стив. И в нужный момент, а он не за горами, мы получим нужные соглашения. Скажи мне, Дон, в каком году должен быть объявлен рентабельным проект «Сахалин-1»?

— В 2001-м, мэм.

— Иными словами, мы должны наверняка знать, кто будет подписывать соглашение в 2001 году. И что же?

— Сделай мне одолжение, Стив, сходи в мой личный маленький кабинет. Не пугайся. Там разор, потому что вчера ночью я не спала, я читала папку, которую с чьей-то легкой руки окрестили «папкой Мадлен», а прежде называли кадровым резервом Вашингтона. Я должна признаться, хотя это не делает мне чести, я была в бешенстве. Сейчас вы поймете — почему. Там на полу разбросано очень много бумаг, Стив. Будь так любезен, собери их — это истории людей, на которых мы собирались делать ставку в России. Принеси их сюда, мы прочтем вместе. Кое-что. Этого будет достаточно. Это было странно и почти необъяснимо. Стив направлялся к двери подавленный и почти сломленный услышанным, но уверенный в своей правоте. Подавлен он был состоянием Мадлен, сломлен тем, что госсекретарь — оказывается — никогда толком не вникала в содержание собственной папки, иными словами, на его титаническую работу просто не обращали внимания. Только — на объем папки. Одновременно он почти ликовал — последние сценарии начинали работать так, будто в Москве сидел невидимый, но дотошный режиссер. Небывало послушный, напрочь лишенный желания сделать что-нибудь по-своему. Таких, наверно, не бывает в жизни, подумал Стив, переступая порог малого кабинета Мадлен, и, потеряв равновесие, едва не растянулся, пытаясь не наступить тяжелым ботинком на тонкие листы бумаги, которыми густо был усыпан пол кабинета.

— А ты читай! — Мадлен упорствовала, сказав длинную речь, она отнюдь не забыла о тонком листе бумаги, который так и держала в руке на протяжении всей тирады. — Читай!