Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством - Михаил Гефтер

Выбор тридцатых не мог быть сделан в среде сильных, сильными людьми. Чтоб явились люди выбора — дерзкие, нравственно упорные, перешагивающие через ложь, — должны были подать тихий голос и уйти в небытие слабые. Но они, слабые, присутствуют и в выборе сильных.

— Что если это не слабый человек, а всего лишь голос его слабости? Слабость ведь бывает разного происхождения, по себе знаю.

— Нет, я утверждаю, что Человек Слабый — это такая же дефиниция, как Homo sapiens или Homo erectus, Человек Прямостоящий и Человек Мыслящий. Таков его антропологический статус в истории. Слабый может сделать что-то, что сильному не дано. Тираноубийство, к которому напрасно призывал Мандельштам в антисталинском стихотворении 1933 года, над Сталиным все же свершилось, — посмертно.

106. Упущенные альтернативы 1930-х годов. Заговор Сталина-хозяина против Сталина-лидера нормализации

— Все наше месиво судеб и страшно свершившихся фактов можно рассмотреть под углом зрения отсутствия выбора. Тему Сталина можно назвать катастрофой выбора.

— Отсутствие выбора равно отсутствию альтернативы. Раз в субъекте выбор не совершается, была ли вообще альтернатива сталинизации в двадцатые-тридцатые годы?

— Это то, над чем я думал годами. Тут равно важно сперва допустить такую возможность и затем ее доказательно распознать. Без этого, убежден, предальтернативы не понять. Ее можно отследить рядом фактов, входя в конкретику, но это будет неполно, если не сопоставить с прошлыми предальтернативными ситуациями — 1918, 1921 и 1922 года. Ведь объективность альтернативы навязывалась мысли ходом вещей, до мысли возникшим или соприсутствующим ей.

Учтем и заостренность проблемы Начала для русской истории. В этом Ленин особенно явно наследует XIX век. Для него проблема начала не в ряду остальных, она его сквозная интеллектуальная проблема.

Сперва пафосное самоутверждение через Октябрь и его уникальность как нового начала мировой истории. Но далее вопрос начала попадает в драматический контекст с массой вопросительных знаков. С этой точки зрения период нэпа для Ленина — новая редакция русского мирового начала.

Но тогда уже быстро нарастал его отрыв от ближнего окружения. Нарастает и незавершенность, фрагментарность его мысли. Не только из-за ограниченных болезнью ресурсов мозга. Болезненна сама симптоматика мысли, нащупывающей и не находящей свой политический предмет. И что важно, не выработавшей для себя нового лексикона.

Ленин эпатировал политбюро тезисами типа госкапитализм выше социализма, а те не понимали — что Ильич имеет в виду под госкапитализмом? И это не был вопрос неуточненной дефиниции. Тут у него присутствует нечто важное о России, не нашедшее имени и поэтому проясняемое прецедентом. Возвращением к его старым, еще предоктябрьским интеллектуальным ходам.

Для Ленина в полемике с народниками, для его концепта пореформенной России важно представление, что капитализм в России, безусловно, есть. Он добросовестно доказывал, в какой степени и какой именно капитализм есть в России. Но далее он выдвигает свой тезис против Плеханова: естественным порядком, диктатом экономической необходимости Россия капиталистической не станет. Из этого политически осмысленного вызова вытекает вся концепция революции по Ленину. Творимая революцией власть — как условие перехода от наличного капитализма к свободной капиталистической России. Нечто подобное по ходу мысли возникает теперь у Ленина в связи с нэпом: от наличного нэпа — к нэповской России.

— Ты имеешь в виду известное выражение, процитированное в каждом советском учебнике: «Из нэповской России — к России социалистической»?

— Дело в том, что до нэповской России надо было еще дойти, и это стало камнем преткновения для Ленина. У Ленина видна сцепка его недотягивания с очень сложными внутренними переходами. Ленин философски недотянул до постановки проблемы альтернативы. Сюда втягиваются и ограничения, накладываемые на мышление с внутрипартийной борьбой.

Для второго поколения большевиков ничего этого уже нет. Любопытно посмотреть на философские мозги поколения, начавшего 1917 годом, — для них проблемы начала нет вообще.

Забыта первая альтернатива, еще предоктябрьская; нет и второй — той, что породил Октябрь, очень мощной по возможностям и вариантам, которые в ней таились. То, что октябрьские альтернативы не развернулись в политике и не нашли опоры в младобольшевистском стиле мышления, облегчит третью катастрофу альтернативности — в 1929–1930 годах. Альтернатива ушла с уровня работы мысли — уродуемой политическими страстями, но все же наличествующей — в вопросы тактики. Хотя интеллектуальные спазмы были еще заметны весной 1929 года в последней статье Бухарина как лидера и теоретика партии — каковым он сразу после этого перестает быть.

Альтернатива 1934 года (если так ее условно назвать) — страшно интересна. Ее надо сопоставлять не с 1929-м, а с 1921–1922 годами — когда сам ход событий вынес альтернативность в политическую повестку.

После победы курса коллективизации все устремилось в русло регулярного протекания. И множество факторов к этому фрагментарно подводили. Перечислять их долгое дело, они разнопорядковые. Они захватывают экономику, как снижение темпа индустриализации. Они захватывают сферу культуры — возникает Союз писателей СССР. Они вторгаются в сферу идеологии — в отношение к русской истории, к прошлому. Все они разнолики, а не проекции чего-то единого, лишь распределенного по секторам. Их пестрота ставит вопрос перевода фрагментарной нормализации в политику. И процесс к этому действительно двинулся. О сталинской оттепели середины тридцатых можно говорить совершенно уверенно. Ее фрагменты должны были соединиться в нечто целое — но во что?

Произошло же вот что: Сталин замкнул эти фрагменты на их эрзац и проиграл свою альтернативу лидера советской нормализации. От его «Головокружения от успехов» до декабря 1936-го, до Конституции, альтернатива была спародирована, проиграна, а затем зверски умерщвлена в 1937–1938 годах.

— Что за «культ личности»? Политику надо быть титаном, чтоб в одиночку обнулить тренд такой силы!

— Тут ряд моментов личного и неличного порядка — как возрастает (это тоже ведь черта времени, нуждающаяся в объяснении) роль одного человека, действительно оказавшегося способным соподчинить себе огромный процесс! Ее нужно объяснить, преодолев магию «графика злодейств», сегодня представленную антисталинизмом. Такова же, кстати, аберрация в отношении Гитлера: некий готический упырь в тайниках своей души продумал календарь предстоящих злодейств на целый век и захватил власть, чтобы организовать работу по графику! Нет же — все не так.

Известная, многократно отмеченная черта Сталина — он берет чужую программу и включает ее в свой сценарий. Та принимает новые свойства и работает на его задачу, чем образует для всех непредвиденно обескураживающий фактор. Коллективизация по Сталину — не совсем то, что предлагали Преображенский с Троцким, а последующее было и вовсе не то. Но из 1934 года (если брать его как рубежную дату) все гляделось по-другому.

С одной стороны, фрагментарная нормализация казалась еще одной удобной программной подсказкой для Сталина. То обстоятельство, что режим вышел из предкатастрофы коллективизации без краха, а сам Сталин даже политическим победителем — предрасполагало его присвоить альтернативу. Фрагменты нормализации объединить под своей эгидой в программу, наперед задав свое лидерское место в ней и приспособив к личному руководству.

— Почему было Сталину-триумфатору не явиться сильным лидером внутренней советской нормализации?

— Но тут сразу два вопроса, первый: поддавался ли нормализации сталинский результат? И второй: устраивало ли это Сталина? Желавшего оставаться единоличным хозяином обстоятельств, а не лидером — первым среди равных.

Вероятно, впервые у Сталина тогда возникла нужда в особой тайной сценарной программе. Инстинкт сохранения себя хозяином обстоятельств — непрерывно приспосабливающим их к себе, в способности к чему его уверил 1930 год, — диктует ему, что теперь сами обстоятельства должны стать другими. Их можно приспособить к Сталину, только если им придавать, причем всегда, постоянно и наново — черты неостывающей экстремальности. Для этого Сталину надо было поменять обстоятельства! Фрагменты которых ему следовало рекомбинировать и собрать в неузнаваемом виде, лишив их малейших следов альтернативности.