Мое поколение - Борис Горбатов

Он не помнил, на чьем рассказе заснул. Когда он проснулся, сияло утро, ребят не было, костер погас. Ковбыш сидел около кучи золы и резал хлеб.

— А где же?.. — протирая глаза, пробормотал Алеша. — Где же?..

— Друзья твои? — смеясь, отозвался Ковбыш. — Велели кланяться. Да вот картошек тебе оставили. Садись, поедим.

И вот снова дорога, пыль и колея, и мешок за плечами. И снова отползает назад колеблющаяся линия горизонта. А что за ней? Та же дорога, и пыль, и колеи, золотая соломка.

— Пошукаем удачи в других селах, — сказал Ковбыш, — а там и до шахт дойдем. На шахтах всегда народ нужен.

Хорошие сны снились ему ночью у костра. Будто бы он на море. И будто ветер в корму. И будто солнце. И широко-о-о… Вспоминая сны, он закрывал глаза. Тогда дорога казалась ему палубой.

Раскаленная дорога горела под ногами. Словно все солнце, сколько было его в небе, вылилось на нее бешеным, пылающим ливнем.

— Без подметок придем, — пробурчал Ковбыш; он, сын сапожника, знал в этом толк.

По лицу, по шее, по голой груди Алеши ползли щекочущие капли пота. Алексей был теперь весь влажен, как трава поутру. Больше всего он хотел вытереться полотенцем с головы до ног, насухо.

Уже долгое время рядом с ними плелась пустая телега. Тощий рыжеватый мужичок дремал, изнывая от жары. Когда телега подпрыгивала на ухабе, он испуганно вздрагивал и хватался за вожжи.

Алеша шел рядом с телегой. Он мог достать ее рукой. Он мог пересчитать все спицы в колесе, — так медленно она катилась. Он мог схватить растрепанные, похожие на вытянутую мочалу вожжи и вскочить на дребезжавшую телегу. Он ударил бы тогда по лошади, он гикнул бы, встал бы на ноги и стоя гнал лошадь, только пыль бы вертелась за ними. Они мчались бы через испуганно расступающиеся села, через шарахающиеся хутора, через пригибающиеся леса.

— Дядь, подвези! — прохрипел Алеша и облизал сухие губы.

Рыжеватый мужичонка испуганно посмотрел на него и закричал визгливо:

— Пошел! Пошел! Много вас таких!..

Он ударил вожжой по лошади, та лениво пробежала немного и снова поплелась, понурив голову и отмахиваясь хвостом от мух. Ковбыш равнодушно заметил Алеше:

— Ничего, так дойдем.

Они скоро опять поровнялись с телегой. Алеша снова увидел растрепанные вожжи, редкий хвост и медленно ворочающиеся колеса. Вожжи вздрагивали, хвост равномерно подымался, хлопал по разъеденной мухами ране и опять опускался. Колесо медленно ворочалось: все спицы были видны. Одна спица завязана веревочкой. Все это сливалось в тугой, медленно распутывающийся кошмар. Алеша старался оторвать глаза и не мог. Сухой зной обволакивал лошадь, телегу, мужичка, Алексея с приятелем; зной согнал их вместе, одного к одному, и все это обессиленно, едва-едва двигалось по раскаленной дороге. Алеше стало невмоготу. Он закричал что есть силы, хотя Ковбыш был рядом:

— Федор!

— Чего тебе? Чего орешь? — всполошился тот.

— Ты слыхал, Федор, — кричал Алеша, — новый декрет вышел?

— Какой декрет?

— Интересный декрет, Федор. О деревне декрет. — Алеша искоса посмотрел на мужика, дремлющего в телеге. Алеше хотелось сейчас выдумать что-нибудь такое, сумасшедшее, дикое — все равно, только бы разорвать эту покачивающуюся дремоту, повисшую над всеми. — Вышел декрет, Федор! — Алеша кричал неестественно громко, как в цирке. — Декрет такой: запрещается мужикам заниматься хлебом.

— Чево? — неистово закричал мужик.

Он рванул вожжи: лошадь остановилась, колесо остановилось, спица с веревочкой остановилась — кошмар кончился.

— Да, Федор, — негромко закончил Алеша, — да, такой декрет.

— Якой декрет? — дрожащим голосом спросил мужик. — Та цього не может быть.

— За подписью Совнаркома. В газете «Известия» от вчерашнего числа.

Лошадь понуро двинулась вперед. Мужичок растерянно взмахивал вожжами.

— А ты слыхал, Федор? — начал снова Алеша. — Вот в Сибири…

Он нарочно замедлил шаг. Они начали отставать от телеги. Мужик увидел это и придержал лошадь.

— Эй, хлопцы! — закричал он. — Сидай, будь ласка, та расскажи: що ж там, у Сибири? Хоть и далеко, а все ж таки, може, и нас касаемо…

Какой великолепной вдруг оказалась дорога: высокая, желтеющая уже пшеница колыхалась вокруг. Она доходила до леса и прижималась к бронзовой стене сосен. Сосны горели, как свечи в медных подсвечниках. Какое солнце!

Алеша рассказывал о Сибири, о Москве, о Поволжье, об Америке и Франции, он ничего теперь не врал. Он сказал даже в заключение по-честному:

— Я соврал насчет декрета. Такого декрета нет, — и поднял свой мешок, понимая, что нужно слезать с телеги.

Но крестьянин обрадованно захлопал рыжими ресницами.

— Так я ж говорил, не может быть такого декрета. Мужик — вин же обязан заниматься хлебом. Хлеб — це ж його планета.

К сумеркам они приехали в село, и дядька Тихон пригласил ребят к себе «отдохнуть с дороги». Алеша взял свой мешок, пошел в овин, вымылся и обтерся с головы до ног сухим и колючим полотенцем.

Вечером дядя Тихон долго беседовал с ребятами о политике. Осторожно прихлебывая кипяток, он спрашивал Алешу:

— Як считаешь, га, власть эта крепкая? — Ложечкой он постукивал о чашку.

У него было маленькое, морщинистое лицо. Когда он сжимал свою рыжую бородку в кулак, то кулак этот, черный и жилистый, казался больше всего его лица, заросшего ржавой щетиной.

— Много посеял, дядя Тихон? — спрашивал Ковбыш.

Тихон виновато разводил руками.

— Какая моя богатства! Ото як бачите…

— А другие как? Сеют?

— Люди сеют. Як же! Як же не сеять? Мужик должен сеять. И я як люди. Я — щепка, а народ — лес.

Этот разговор не был ему интересен. Он сворачивал на свое.

— Изменение, выходит, политики? Га? — осторожно спрашивал он ребят. — Это хорошо! А многие не доверяются. Теперь народ недоверчивый пошел, войной учен.

Алеша глядел на него и смеялся. Ему казалось, что он насквозь видит всего этого нехитрого мужичка с его страхом и сомнениями, с его беспомощно хлопающими рыжими ресницами.

И Алеша радовался: это жизнь. Это жизнь открывается перед его жадным и любознательным взором. Посмеиваясь, он слушал мужика.

— Тут у нас рядом коммуна, — рассказывал дядя Тихон. — Артельно живут. Ничего — стараются…

— А вы что же в коммуну не идете?

— Та як же пойдешь? — удивился дядя Тихон. — Это ж дело неизвестное, новое. Мы ж к этому ще не привыкли. — Он покачал головой и пошел провожать ребят на сеновал. — Великое, великое кругом беспокойство! Нет, ты мне ясно скажи: сколько мне и сколько з меня. Вот и уся политика. — Он закрыл дверь и пошел в хату.

…И вот уже не степь. Вот уже крыша над головой. Сложенная из седого очерета. И сено. И чужие шорохи. Откуда взялся этот растрепанный мужик Тихон? Еще вчера, валяясь у чужого костра, совсем не знал Алексей никакого Тихона. А сейчас этот раскидисто шагающий по двору мужик — самый нужный ему человек. Где мать? Где город? Где Тася? Ничего нет. Один только Тихон есть, Тихон, фамилии которого даже не знает Алеша. Как странно все в этом большом мире!

— Сколько отсюда до шахт, Федор?

— Верст сорок.

— Сорок? Пустяки! А до Ростова, я думаю, верст двести…

— Да, больше не будет. От Ростова до Новороссийска — совсем чепуха.

— Новороссийск? Да это уже море. Черное.

— Да. Оно синее. Я читал. Новороссийск — Батум — прямая линия. Тепло в Батуме.

— Кавказ. Оттого и тепло.

— Раньше туда много заграничных пароходов заходило.

— Да. А то сел на пароход — и куда хочешь. Турция. Египет. Греция… Вот я бы тогда древнюю Грецию нашей Рыжухе на совесть сдал.

— Чудак! Так то ж древняя Греция, а это современная.

— Место ж одно.

Только в дороге так быстро и трепетно ощущается пространство. Когда живешь в окруженном степями или лесами городке, движешься по знакомым дорожкам и смотришь на знакомые холмы — кажется: все, что находится за этим, неосязаемо и нереально. Во всяком случае — где-то далеко.

Но сел в поезд или в лодку или стал с мешком за плечами на дорогу — и сразу по коже, по телу прошел, пробежал волнующий ветер: ветер пространства. Все реально. Эта дорога ведет недалеко: на хутора, но она же может перебросить тебя на дорогу до Званки. А там уже проходит экспресс «Москва — Батум». Куда хочешь? Север? Юг? Тундра? Тропики? Море? Степь? Пространство осязаемо. Оно в руках. Оно между пальцев. Оно в железнодорожном билете.

— Место одно, да время другое, — раздумчиво говорил Алеша. — Вот и здесь, где мы спим, когда-то спал скиф. А, Федор?

— Всяко было.

— А теперь мы спим. Чудно! Ты задумывался над этим?

— Нет.

— И я раньше нет. А теперь о чем только не думается! Ты спишь?

Поутру их разбудил дядя Тихон.

— У меня кум есть, — сказал он ребятам, — большой человек по нашей местности. Может, слыхали — Яков Петрович Гонибеда?